В 1790 году Самуэль Ганеман, врач мелкого городка в Саксонии, название которого мало что скажет даже саксонцам, зарабатывал настолько мало, что вынужден был подрабатывать переводами.

Благо этот не обделенный способностями человек замечательно владел греческим и латынью, а также французским, итальянским и английским.

Вот с английского он и переводил книгу известного и очень популярного в Европе шотландского химика и врача Уильяма Каллена.

Разбирая текст, Ганеман наткнулся на описание лечения малярии корой хинного дерева – автор объяснял этот эффект вяжущими свойствами хинина. Ганемана подобное объяснение не устроило, ведь вяжущими свойствами обладают многие вещества, а от малярии помогает только хинин – и он отваживается на медицинский эксперимент: он принимает дозы хинина и ведет наблюдения за своим состоянием. По наблюдениям самого себя, ему кажется, что он, здоровый человек, приобретает все те признаки болезни, характерные для течения малярии. Во всяком случае, один из описанных признаков – озноб – он ощущает явственно.

Конечно, Ганеман, будучи человеком очень начитанным, прекрасно знает об изречении Гиппократа насчет лечения «подобного подобным», знает и об изысканиях легендарного алхимика и врачевателя Парацельса в той же области (авторитет этих людей был в те годы необычайно высок), и вот теперь, как он полагает, он испытывает такое действие на себе: лекарство вводит его в болезненное состояние, значит, предполагает он, лекарство само по себе несет в себе болезнь, то есть два болезнетворных вещества в организме человека уничтожают друг друга. Заметим, что и Гиппократ, и Парацельс оставляли для себя некоторую «лазейку», к «подобному – подобным» уверенно добавлялось «а противоположное – противоположным».

Этот эксперимент Ганемана, который считается фундаментальным доказательством, легшим в основу придуманного этим немецким врачом течения альтернативной медицины, названной им гомеопатия (от греческих ὅμοιος — «подобный» и πάθος — «болезнь»), давно уже разобран, что называется, по косточкам, и давно доказано, что «доказательство» Ганемана не доказывало ровным счетом ничего.

Действительно, в основу учения лег единичный случай, хинин не лечил малярию (не убивал болезнетворные плазмодии, о которых тогда еще не знали, а лишь снимал один из симптомов – озноб), сам по себе хинин не вызывает озноба (то есть либо Ганеман ошибся в симптоматике, либо этот эксперимент на себе он проводил на фоне другой болезни), то есть базовая ошибка очевидна для людей нашего века, а в конце XVIII возразить Ганеману могли немногие.

«Открытие» Ганемана происходит в кажущиеся довольно недавними теперь времена, потому что XVIII век в нашем сознании остался веком просвещения, рационализма и расцвета науки, но совсем не так обстояли дела в медицине.

В Европе того времени свирепствовали эпидемии всех видов тифа, холеры и оспы, обычным делом была малярия и дизентерия, постоянным спутником были туберкулез и сифилис, периодически континент навещали чума и сибирская язва. Представлений о микробном характере болезней еще не существовало, хотя микроскоп уже был изобретен, бактерии были известны, но практические знания из этих открытий еще не извлечены.

В мире господствовала миазматическая теория происхождения болезней, согласно которой все эпидемии являлись следствием «плохого воздуха»: чем хуже запах, тем более ужасны последствия заражения.

Соответственно, и лекарства, применяемые медиками того времени, помогали мало: так как природа болезни была неясна, а действие препаратов не изучены, то лекарства должны были воздействовать на внешние симптомы болезни, которые, при отсутствии диагностики как науки, описывались тогда врачами как «горячка», «озноб», «рвота» и «понос», к чему добавлялось описание внешних характеристик – покраснение, посинение и проч.

Не станем ужасать читателя описанием мер хирургии того времени (наука врачевания предписывала лекарям некоторую избыточную решимость), так как в век, когда анестезии не существовало, больные чаще всего умирали от болевого шока, а поскольку не существовало асептики, то выжившие зачастую становились жертвами заражений.

Что касается терапии, то врачи широко и почти по всякому случаю практиковали различные виды кровопускания, клистиры и рвотное.

Понятно, что на этом фоне в обществе господствовал массовый «терапевтический нигилизм», сформулированный еще в конце XVI века Монтенем взгляд на то, что, поскольку неизвестно, принесут лекарства вред или пользу, то надо дать организму самому находить исцеление, не прибегая к помощи врачей. Достижения медицины да и сам факт существования медицинских знаний постоянно ставился под сомнение. «Терапевтический нигилизм» как явление то вспыхивал особенно остро (как правило, в момент эпидемий, когда бессилие врачей становилось особенно заметно), то несколько затухал, но как массовое явление он доживет до появления антибиотиков.

Разумеется, в такой ситуации процветает шарлатанство всех мастей – большим спросом пользуются знахари, ведуны, колдуны и алхимики, люди падки на разного рода «волшебные» снадобья (хотя будет справедливым сказать, что снадобья эти зачастую лишь немногим вреднее или бесполезнее продаваемого в аптеках), от врачей ожидают, что в процессе лечения они будут произносить заклинания или сопровождать лечение магическими пассами.

Медицинской статистики не существует, как не существует и экспериментальной медицины, врачевание все еще не наука вовсе, а чистая эмпирика, доктора заучивают высказывания Гиппократа, Галена и Авиценны, вся терапия основана на умозрительном учении Гиппократа о «четырех жидкостях» и их соотношении в организме (за множество веков это учение обрастает некоторыми, изумляющими современного человека подробностями).

Учение о четырех основных жидкостях, которое обросло за многие века существования удивительными деталями, отображенными в данной таблице далеко не полностью. Например, есть еще градация по возрасту (от холерика - детства, до меланхолика - старости) и еще пара десятков "добавок". Как и почему это должно было помочь в лечении болезней, сами врачи не совсем понимали.

Да, конечно, существовал уже метод Фрэнсиса Бэкона, и великий ученый писал в своем «Новом Органоне» о ненадежности собственного восприятия и о необходимости подвергать проверке то, что может представляться аксиомой, но нельзя сказать, что европейская наука так уж замечательно усвоила его идеи за те 170 лет, что отделяли Бэкона от Ганемана. Во всяком случае, идеи научного метода были отчетливо сформулированы только в ХХ веке, и ни Ганеману, ни его поклонникам были неизвестны.

Нельзя сказать, что диким состоянием дел в собственной профессии не удручены сами доктора, многих вводит в уныние то, как проводится лечение и насколько бессмысленным и бесполезным оно оказывается.

Ганеман, как врач, испытывает постоянные страдания – он часто говорит и пишет о том, что лекарь несет больному не выздоровление, а пытки, не способствующие излечению, сравнивает работу врача с работой палача и, будучи человеком деятельным, наблюдательным, обладающим таким замечательным в своей профессии качеством, как сострадание, ищет способы избавить больных и от болезней и от причиняемых им мучений.

Собственно, то, что медицина находится в ужасающем состоянии, Ганеман понимает, наверное, еще будучи студентом.

Он родился в 1755-м в Мейсене, его дед, отец и дядя расписывают фарфор на знаменитой на весь мир местной фабрике. Вот только на их долю выпадает сложное время: фабрика разрушена во время Семилетней войны, заработков у художников – никаких. Несмотря на это, его отец твердо уверен в том, что Самуэль – продолжатель династии, а учеба (Ганеман-младший уже посещает приходскую школу) – пустая трата денег. К счастью, директор школы Мюллер, о котором Ганеман будет с благодарностью вспоминать всю жизнь, решает не брать с него плату за обучение ввиду его неординарных способностей.

Ганеман оправдывает ожидания, еще будучи школьником он с легкостью усваивает пять языков: два «мертвых» - древнегреческий и латынь, и три современных – французский, итальянский и английский (в будущем он, желая овладеть мудростью Востока, выучит еще пять языков, среди которых арабский и иврит).

Один из горожан Мейсена, впечатленный его познаниями, берется оплатить его учебу в университете, и Ганеман отправляется в соседний Лейпциг, чтобы выучиться на врача, рассудив, что врач – более оплачиваемая профессия, нежели переводчик.

Факультет медицины в Лейпциге хорош всем, кроме небольшого недостатка, свойственного, впрочем, почти всем медицинским вузам Европы того времени – там нет клиники, и занятия медициной носят чисто теоретический характер.

Ганеман хочет постигать тонкости профессии и переезжает в Вену, тамошний университет, один из немногих тогда, клиникой располагает. Увы, денег хронически не хватает. Видя бедственное положение талантливого ученика, фон Кварин, его учитель и один из самых знаменитых медиков эпохи, пристраивает его в дом аристократа, губернатора Трансильвании, где Ганеман — домашний доктор, и библиотекарь, и секретарь, и порученец. Его биографы непременно упоминают об этом эпизоде в его жизни, так как там он, во-первых, впервые сталкивается с эпидемией – это была малярия, а во-вторых, поддавшись модным веяниям, становится масоном.

Два года спустя заработанных денег ему уже хватает на то, чтобы получить медицинское образование, но делать это приходится не в престижном и дорогом университете, а в скромном франконском городке Эрлангене. Ганеман защищает диссертацию, связанную с лечением «судорожных болезней». В этой диссертации он, в частности, опирается на труды известного тогда как доктора (позже его будут называть шарлатаном, но шарлатаны от медицины, как мы уже говорили, были тогда кумирами) некоего Месмера и его учение о «животном магнетизме», который задолго до Кашпировского «излечивал» гипнозом.

После окончания университета начинается профессиональная карьера Ганемана. Его называют «странствующим доктором медицины», он получает место врача то в одном городке, то в другой деревушке, эти населенные пункты меняются с калейдоскопической быстротой, но Ганеман мало где задерживается хотя бы на год, и злые языки утверждают, что смена географии означала, что он просто не устраивал местные коммуны и городские советы как врач.

Ганеман несколько раз пытался (всегда безуспешно) устроиться патологоанатомом или судебным медиком. Первая попытка была в Дессау - он тогда очень хотел стать обеспеченным главой семьи. Увы...

Хеттштедт, Гоммнер, Дессау (тут он женится на дочери местного аптекаря), Дрезден (но в больших городах его не особо жаловали), Локвиц. В Локвице он изобретает тест, позволяющий определять, не фальсифицировано ли вино добавлением свинцового сахара. Эти добавки использовались еще в Древнем Риме для улучшения вкуса напитка, но во времена Ганемана уже известно, что свинцовый сахар – яд. Его тесты распространяются по всей Европе, но сам Ганеман на этом заработать не смог.

Он по-прежнему крайне беден, случается, что он на аптекарских весах делит хлеб между членами своей семьи – это вся их еда. А круговерть городков и деревушек продолжается, и Ганеману нигде не случится задержаться надолго.

«Находка», сделанная в 1790 году, приводит его к мысли, что традиционная и сложившаяся в ту пору медицинская практика скорее вредит больному, чем способствует его исцелению, и он больше не возвращается к врачебной практике в традиционном смысле слова – никаких пиявок, клистиров, кровопусканий и «взбадривания» организма токсическими веществами – только гомеопатия.

Конечно, сам принцип лечения «подобного подобным» или «противоположного противоположным» - это своего рода «отрыжка» схоластических упражнений раннего средневековья, вроде известного объяснения, отчего огонь бессмысленно тушить водой: огонь и вода – суть две противоположности, а противоположности, как известно, сходятся (к счастью, население в большинстве своем состояло из людей безграмотных, «простаков», поэтому пожары иногда все-таки удавалось потушить).

Вопрос лечения «подобного подобным» занимал и Ганемана: в самом деле, давать рвотное тому, кого рвет, или слабительное – страдающему поносом кажется очевидной глупостью, но изощренный в схоластических поисках ум Ганемана дал ответ и на этот вопрос: давать надо не обычную дозу лекарства, а её микроскопическую часть.

Ганеман взял за единицу разбавления 1:99, обозначив это значение латинским «сто» - С. Популярная норма гомеопатических препаратов – это 2С или даже 3С.

Современные исследователи знают, что при таком разбавлении маловероятно, что молекула разбавляемого вещества вообще не исчезнет (то есть само «лекарство» не окажется совершенно нейтральной водой или мелом), однако все дружно отмечают, что такого рода «лечение», по крайней мере, безвредно, чего нельзя было сказать о подавляющем большинстве медицинских упражнений над больными того времени.

Было бы, пожалуй, неправильным сказать, что Ганеман занят исключительно гомеопатией.

Например, его рассуждения о принципах лечения психиатрических заболеваний приводят к тому, что в 1792 году один из немецких герцогов выделяет ему один из своих замков, Георгенталь, и финансирование для обустройства в замке психиатрической больницы, однако, бодро начав заниматься этим проектом, Ганеман через год отказывается от продолжения этой работы.

Кроме того, в 1803 году он сформулировал теорию, бывшую одно время весьма популярной, в которой он на основе собственных наблюдений очень красноречиво и убедительно (не менее убедительно, чем в случае с гомеопатией) объяснял буквально все болезни употреблением вошедшего к тому времени в постоянный обиход кофе. «Кофейная теория болезней» была поднята на смех остроумцами, которые говорили о том, что болеют и те, кто никогда не пил кофе, и что до того, как люди стали пить кофе, болезни уже существовали. Позже Ганеман не то, чтобы прямо откажется от «кофейной теории болезней», он заменит её «теорией миазмов» (корректнее было бы назвать её гипотезой, так как, как и все другие изыскания Ганемана, она построена исключительно на изящной словесности), взяв за основу высказывания всё тех же Гиппократа, Галена, Цельса и великого множества их последователей.

Вся «теория» построена на довольно известных к тому времени предположениях о том, что болезни вызываются содержащимися в воздухе веществами, которые Ганеман называет “псоры” (на латыни и греческом это означает «чесотка» и «зуд») – некие вещества, которыми насыщен нездоровый воздух. К воздуху нездоровому, в частности Ганеман, как и все врачи той поры, относили ночной воздух, которого следовало опасаться.

Эти рассуждения будут отравлять умы не одного поколения медиков, но сама теория умрет совершенно незаметно, без споров и дискуссий, когда микробиология поставит медицину на современные рельсы.

Вся это новая альтернативная медицина, однако, не приносит Ганеману ни признания, ни счастья – хотя он твердо идет по намеченному пути, пациенты его не выздоравливают чаще (скорее всего, даже выздоравливают пореже), чем у его коллег-«традиционалистов». Судьба его по-прежнему забрасывает его из одной дыры в другую, пока, наконец, она не сжалится над ним и не забросит его в почти родной ему Лейпциг, где ему предстоит преподавать медицину. Идет 1812 год, врачей не хватает, почти все они мобилизованы воюющими армиями, спрос на медиков большой, их нужно кому-то учить, вот так вот неожиданно презирающий официальную медицину Ганеман становится ей, этой медициной, востребован – все-таки, как ни крути, а доктор медицины! Для Ганемана же кафедра – отличное место для пропаганды собственных взглядов, которые он двумя годами ранее изложил в фундаментальном «Органоне врачебного искусства» (этот «Органон» вовсе не был ответом на упомянутый «Органон» Бэкона, Ганеман был слишком увлечен своей идеей и собой).

Несколько месяцев спустя у стен Лейпцига состоялось одно из самых крупных сражений той войны – знаменитая «битва народов», а вслед за ней сам город и его окрестности охватила эпидемия сыпного тифа, и всех врачей бросили на борьбу с ним, разделив больных на участки.

Говорят (и сегодня сложно понять, то ли это более поздние фантазии адептов его учения, то ли фортуна и в самом деле была настолько благосклонна к Ганеману), что из 183 больных на участке Ганемана спасти не удалось только одну старушку. Так это было или нет, сказать сложно, но Ганеман и гомеопаты всегда использовали этот случай как показатель высокой эффективности «новой медицины».

Нельзя сказать, что «новая медицина» стала популярной, но так или иначе в Лейпциге Ганеман задержался. В эти годы он выпускает огромное количество гневных памфлетов, рассказывающих о безусловном вреде традиционных лекарств, и призывая немедленно переходить на гомеопатические препараты. Причем искусство аптекарей он ни во что не ставит (да, признаем, их легко было критиковать) и призывает врачей готовить лекарства самостоятельно, что приводит к громкому, но пустому судебному процессу – лейпцигские аптекари подают на него в суд.

Ганеман с одинаковой скоростью обзаводится поклонниками и недоброжелателями, но среди поклонников оказываются и весьма важные персоны, вроде австрийского фельдмаршала фон Шварценберга, которого Ганеман готов был избавить от последствий инсульта. Пациент вскоре после лечения гомеопатией умер, разразился скандал, так как Ганеман говорил о том, что лекари фельдмаршала втайне от Ганемана продолжали кровопускания, что и стало причиной смерти, лекари же фельдмаршала доказывали, что Ганеманом не была оказана медицинская помощь именно тогда, когда она была необходима.

Впрочем, поклонники у Ганемана все еще оставались: один из них, масон и бывший пациент, приглашает Ганемана стать его лейб-медиком в провинциальном и глухом Кётене, скорее деревушке, чем городке (в те же годы там трудится Иоганн Себастьян Бах - герцог Фердинанд Ангальт-Кетен-Плесский украшает свое крохотное герцогство, как только может). Здесь и случится один из главных триумфов Ганемана: в 1831 году, когда Европу охватит одна из самых мощных в истории эпидемий холеры и традиционные методы лечения ожидаемо окажутся бессильными, Ганеман предложит вполне здравые решения: гигиену и обеззараживание камфорным спиртом, что и в самом деле приведет к значительному снижению смертности.

Да, меры, предложенные Ганеманом, не имеют отношение к гомеопатии, но так ли уж это важно для людской молвы? За Ганеманом закрепляется слава целителя, и в забытый богом Кётен съезжается множество его поклонников со всей Европы, благо Ганеман, кажется, знает толк в рекламе.

Сам Ганеман при этом, скажем так, очень громок: он постоянно призывает врачей всего мира отказаться от тех мучений, которые они приносят своим пациентам, и немедленно, прямо сейчас, отказаться от губительных методов лечения и целиком заняться исключительно гомеопатией.

Медицину он называет не иначе как аллопатией (от греч. allos - иной, и pathos – страдание) – специально придуманным им словом для обозначения традиционных методов лечения, дабы посильнее «приложить» своих оппонентов.

Научным обоснованием гомеопатии Ганеман не занимается, он выпускает все новые и новые редакции своего «Органона», которые содержат множество рассуждений софистического характера, но не содержат доказательств, результатов проверяемых клинических испытаний.

Софистика уже является посмешищем в глазах образованных людей своего времени (к софистическим утверждениям можно отнести всем известный анекдот о том, как у мухи последовательно отрывают лапки и кричат: «муха, прыгай», и муха прыгает, а после отрыва последней лапки команду «прыгай» не выполняет, то есть, как считают софисты – потеряла слух), но Ганеман и не апеллирует к научному сообществу, его аудитория состоит из людей, которых образование не затронуло всерьез, а таковых всегда, во все времена и в любом обществе, хватает.

В один прекрасный день в Кётен приезжает парижанка Мелани д'Эрвилль-Гойе. Ей 33 года, она приемная дочь французского министра, её считают экстравагантной хотя бы уже потому, что путь от Парижа до Кётена она проделывает, переодевшись в мужское платье («оно удобнее»).

Говорят, что их встреча – это любовь с первого взгляда, молодая красавица и старик, который всем окружающим напоминал гномов из сказок Гофмана, воспылали страстью друг к другу мгновенно. Через несколько дней 80-летний вдовец Ганеман и 33-летняя девица Мелани сообщают о предстоящей женитьбе и переезжают в Париж.

Перед отъездом Ганеман распределяет 32 тысячи талеров и все имущество между своими детьми, он уже не нищий странствующий доктор, годы жизни в проклинаемом им Кётене принесли неплохие деньги, в основном за счет небедных пациентов, способных совершить в надежде на исцеление путешествие в захолустье. Поговаривают, что среди таковых паломников – поэт Гёте и композитор Бетховен.

Именно в Париже к Ганеману приходит настоящая слава и финансовый успех. Можно сказать, что именно здесь, в самом конце его жизни, он становится по-настоящему знаменит, а гомеопатия обретает настоящую популярность.

В 1843 году Ганеман умирает и будет похоронен на знаменитом кладбище Пер-Лашез.

Его главное достижение, пожалуй, заключается в том, что он как врач не нанес никому вреда и не причинил боли в тот очень жестокий, с точки зрения методов лечения, век, хотя, как мы понимаем, неоказание помощи врачом – вряд ли то, что стоит ставить врачу в заслугу.

Его «теорию миазмов» (о «кофейной теории происхождения болезней» даже и говорить нечего), к которой не без скепсиса относились даже ярые поклонники, никто не станет опровергать, да она и не нуждалась в опровержении. Теория просто исчезнет сама по себе, похороненная достижениями таких людей, как Луи Пастер, Роберт Кох, Джозеф Лестер, Илья Мечников и их сподвижниками, которые создадут микробную теорию болезней.

Его супруга Мелани Ганеман продолжит дело мужа. В 1847 году её привлекут к суду и обвинят в незаконной медицинской практике, но тем не менее она со скандалом (скандал - хорошая реклама) продолжит "лечить" пациентов до самой своей смерти.

Гомеопатия, как и множество иных шарлатанских практик, жива и по сей день и постоянно заявляет о том, что именно она и есть настоящая медицина, впрочем, не приводя, как это делал и Ганеман, никаких доказательств своей лечебной эффективности.

Наверное, стоит согласиться с тем, что в человеческом сердце всегда найдется место для гадалок, колдунов, чародеев, гомеопатов, политиканов, так что сам по себе факт живучести гомеопатии, наверное, неудивителен.

Автор: Александр Иванов