Легитимированная, легитимированными на это силами, (притом, как будет видно, временно) магистральность и капризная, узаконенная той же самой рукой, маргинальность – вечные исторические сожители и союзники, попеременно перехватывающие закомплексованную свободную волю (коей, притом, в этой свободе часто отказывают) – должны основывать свои отношения на принципе доминанты, и никак иначе – ведь именно в нем содержится археключ к экзистенциальной динамике – единственно важному развитию (лишь развитием, притом, не ограничиваясь), по отношению к которому остальным должно занять роль инструментов, но никак не целей. Но что это за мир без ошибок и сбоев? Идеальная машина? Совершенная программа? Град, где человеку недвусмысленно отказано в присутствии. Доминанта обнимает человека — всего и без исключения – подчиняя все его отростки как рефлексивно-внутренние, так социокультурные внешние, проработанной, добровольной деформации. Степень подчинения человека напрямую зависит от его «морфологического» развития: чем глубже и дальше развиты его отростки. Везде и всюду сквозь наносную пыль цивилизации будет просвечивать он – центр притяжения человеческой опытности, копошащейся средь сваленных в кучу отбросов, которым внешняя культура не нашла применение.

Исследователь не всегда успевает уследить за переменным превосходством культурных доминант: сейчас он взрыхляет притоптанную почву лужайки, наполняя ее свежим ветром эпохи, как вдруг оказывается, что он находится на заднем дворе, а основное действо сместилось на запад. Пытливая мысль только начала разбираться в многосторонних, обрывистых отношениях модерна/постмодерна с верховенством второго, как некоторые признаки первого возвращаются на социокультурную сцену, словно желая, притом безрассудным образом, самозавершения через насильственный психоз модернизации, испытывая колющую необходимость заменить «строительные бараки».

Человек информатизационного цеха, информатизационный работник и служащий – инструмент и проводник информационной эпохи, впитывающий ее идеалы и идеологию, спускающий их свыше на почву потребительской паствы. Если магия – это сложность, которую нет еще/уже сил (ресурсов) объяснять – она становится не объяснимой – то наш мир сплошь пронизан магией, руками которой выступают информатизационные производители. Соприкасаясь с магической машиной, они вынуждены вбирать в себя ее черты «характера» (не будем отказывать ей в нем), примерять их на себя, слушаться ритуальных требований, кои получают ясные объяснения и легитимность через саму машину и для нее. Эти требования уютно рациональны. Но в этом таится их ключевая уловка, поскольку складываясь в единство, они рождают хоть и технизированное, но волшебство. Без них же, волшебство испещрится дырками, через которые будут предательски просвечивать человеческие руки. Чтобы этого не допустить, в ранг высочайшей ценности вводится послушание, и ведущее в конце концов к добровольной деформации и переплетению правил одних сфер с правилами других. Парадигмальные же шаги, которые расширяют, сужая, и наполняют, иссушая, с гордостью выступают эпохальной питательной почвой для указанного перемешивания. Результатом процесса выступает человек, вынужденный в качестве адекватного ответа совершать культурную ошибку – применять прогрессивные (модернистские) технологии и жесты, инструментально служащие бездушной машинерии эффективности, к живому субъекту в его роли экзистенциального аналогового искателя.

Страх. Человека информатизационного производства сложно испугать. Воинственной стойкой гордеца встречает он любые, будь то даже самые сложные задачи и испытания. Все потому, что он твердо, в эйдотическом духе, знает о наличии конечных решений — об этом ему непрерывно нашептывают демоны формальных законов, логических выводов и четких, феноменологически твердых дефиниций. Он готов к задачам любого масштаба: уже наступает время, когда он осмеливается запрограммировать сам процесс общения с Космосом и Вселенной с помощью языка (словно этого никто раньше не делал). Благородный рыцарь Неба и Земли, дня и ночи, единицы и нуля. Само ничто уютно умещается под сводами его рекурсивного строения. Но не стал он еще бесстрашным рыцарем свободы поскольку есть еще то, что пугает его и вводит в ужас бессмысленности, то, что изгоняется из грубого идеалистического цифрового нарратива, то, что не поддается трюкам редукции к знакомому аппарату однозначных «Да» и «Нет». Имя этому Человек, этот машинный недостаток, единственно важный объект слепцов-гуманитариев, бездельничающих в своих самопридуманных лженаучных грезах.

Страх перед человеком не смеет вступать в борьбу с всеосвещающим маяком рациональности, превращаясь в ошибку, обрабатываемую заранее шаблонизированными конструкциями, приносящими успокоительный ветер ответов и «продуманных» насмешек, как механизмов освоения феномена. Гарантия спокойствия духа и мысли не может стоить слишком дорого, пусть даже ценой их будет само заблуждение. Вербальная паутина ответов, которые рождают еще больше вопросов – несуществующий трюк, скучная демагогия без конца и края, утомительная, насильственная, вызывает острое желание заключить договор с разумом, предметом которого будет то, что лежит на самой поверхности. Это договор с подписью «Конец!». Но это не действительный конец: кажется, что только сейчас человек и начинается.

Конвейерно порождая информационных потребителей, сопутствующим товаром здесь выходит испуганный человек, жалко прячущийся в анонимизированном покрове цифровой дистанции: мы ближе к миру, но еще дальше от него, нежели когда-либо; отчужденные от аналоговой ответственности за себя, мы — некие реагенты-разбавители необъятного цифрового соединения. Это цифровая смелось, от смелости, впрочем, далекая.
Говорить, мыслить, познавать человека можно только с помощью непредсказуемого языка – живого, подвижного, многочленного насекомого – до отвращения не фиксируемого, не постоянного, неуловимого, — зачастую входящего в отношения взаимоисключения с языком, достаточным всему остальному. Человек информатизационного производства с ужасом убегает из этих тернистых джунглей, от незнакомого Другого, непослушного глупца, на территорию, где его всегда ждут теплые объятия понятных схем и алгоритмов, умеющих по-матерински успокоить словами: «Ничто и ничего – это одно и то же».

Фиксация. Мир потребителя информационной продукции – это мир магии, абсолюта игры в веру и просчитанных заблуждений; мир производителя информационной продукции – мир обнаженных единиц и нулей и их цинично-функционистских сочленений, предстающих всегда такими, какие они есть, без «детских капризов» трансцендентальных мотивов, объективного духа или божественных частиц. Раз и навсегда сжатые между началом и концом, входом и выходом, сдавленные утилитаристской цифровой гиперболой, эти кубики всеми правилами игры стремятся к положению покоя и своей идеальной фиксации. Зафиксирован значит сохранен. Зафиксирован значит погружен в сферу безопасности, рождающей гарантии подавления срывов и кризисов. Зафиксирован значит находящийся на безопасном расстоянии от неожиданностей и избыточности. Наконец, зафиксирован значит не представляющий угрозы ни себе, ни окружающим. Некая антисуперпозиция, при которой не требуют ничего незапрограммированного: ни разрушения, ни созидания. Зафиксирован значит спорадически стерилен.

Фиксация – это излюбленный прием информатизационного производства, лежащий в сердце непрерывного наращивания информационной эффективности. Незафиксированное всеми своими «человеческими» корнями стремиться к потере, к своей уютной хижине забвения глубоко в нейронных лесах. Это недопустимо. Зафиксированным должно быть все: знак, символ, метафора, человек. Незафиксированный знак – это потерянный знак, а значит он – ошибка. Незафиксированная мысль – это утраченная мысль, а значит утраченные ресурсы на ее производство. Незафиксированный человек – значит потерянный человек, поскольку ослабевает контроль за его ядровой энтропией и родовой исторической структурой. Стойкая традиция модерна вновь нашла источник энергии. Вновь человек подвергается насилию фиксации: быть описанным и размещенным в бэконовском городе-утопии, где все улицы рождены при диктате Cogito.

Но у нас уже есть опыт безумия: человек потерян не тогда, когда он не зафиксирован, но наоборот – человек пропадает, когда неким силам удается захватить его в курсивный снимок языковой и кодовой константы. Фиксация – это конец человека, в том его смысле, который был прочувствован нашей паталогической совестью в XX веке. Это тот методологический прием, который сам в себе несет сомнение, это сомнение развивает и вплетаете его в нити морали, за счет чего и продолжает существовать, хоть и негативным эмпирическим образом. Взятый в этические кавычки, он становится идеологическим основанием бытия алгоритмов, необходимым предикатом «контрольной точки» — переиначенной на современный лад классической традиции постоянного совершенствования модерна.

Человек не может не восставать против его заточения в тюрьму фиксации (какой бы природой она себя не облекала (вырождала): политической, экономической, идеологической, профессиональной и др.), расшатывая ее стены путем непрерывно переоткрываемого, вербально и знаково высказанного инструмента, утвердившего то, что и так давно известно и радикально глубоко используется — бессознательного. Столкновение гуманитарного и технического, кажется, вновь делает виток в спирали своей истории, которая, в определенном свете, выглядит как процесс обучения высокомерной уверенности в себе. Разрабатывая все более изощренные и самоуверенные алгоритмы – последовательную череду фиксаций – информатизационное производство, в минуты успокоения, некоего незнакомого ей волюнтаристского отдыха, вступает в игру с центростремительным единством, помещая эти алгоритмы в человеческую оболочку, принимая за идеал «программу-дух», стремящуюся по модернистской аналогии в глубину. Однако не удалось еще ему скрыть поводок направляющей логики, пусть даже и не четкой – все еще слишком явно она выдает в себе не более чем психологический акт ослабления столь же крепкого поводка. Профессиональная, высокотехнологичная иллюзия выбора – но не больше. Архетипичный, умелый трюк – дав больше возможностей, крепче схватить и глубже контролировать упоенное существо. Но это все еще узкий коридор, в котором «слишком человеческому» нет места. Человек вновь ускользает от подобной результирующей фиксации, при этом, оставляя на стенах коридора свои культурные манифесты, которым, быть может, еще суждено занять свое место на страницах истории.

Ответы. Вопрос без ответа – это всегда накапливаемое, переполняющее замутненный рассудок бремя, имманентно этому рассудку угрожающее затемненными областями человеческого, держащее его в постоянном напряжении, далеком от постулатов некоей жизненной экономики, к которой, как говорят, мы стремимся по самой своей природе. Модель «послушных понятий», при которой все незаконченное, незавершенное в каком-либо модусе, доступном ограниченному, но послушному знаку, насильственно изгоняется из внутреннего дискурса, признает существенным и достойным вниманию лишь категорию ответов. Вопросы же – лишь инструментарий, лишенный самоценности. Они – средства, существующие для, и всегда в таком ракурсе высвечиваются. Такая характерная динамика – необходимое ограничение для расширения контролируемых свобод и «учреждения языка», целесообразного производства как продукции, так и человека.

Информатизационное производство свою профессиональную, и вместе с тем, (квази)экзистенциальную динамику определяет посредством категории ответов. Но не вопросов. Бессилие вопросов в том, что они требовательны к внутренней динамике, вступающей в опрометчивую схватку со смутным термином объяснения, противоречащей и противостоящей в рамках машинерии эффективности наивысшей ее ценности – динамике внешней, экономической, которая оставляет свой след на человеке в виде анализируемого чувствами отчуждения. Ответы – это мера и жест успокоения, остановки и завершения.
Но что такое вопрос, если попытаться выйти за горизонты латинизмов quaestio и problema? Нам видится, что вопрос – это двигатель, сердцевина динамизации человеческого духа, метафорика которой уплотнена в упряжке лошадей (пусть даже и дико бегущей из объятого пламенем Града), приматом которой выступает свобода в действии (в языческом духе). Получая ответ, вопрос приближается к своей легитимной, постоянно его преследующей смерти, которую, как порой кажется, он жаждет всей своей природой, местами, не брезгуя самоубийством. Но смерть вопроса, не есть ли это и смерть самого человека, и тем самым, сама Смерть? И не является ли это событие в высшей степени ценностью для традиционной экономичной коммуникации? Экономический проект отвечает утвердительно. Но проект человеческий всячески этому возражает. Для человеческого здания вопрос есть та сила, которая это здание скрепляет, склеивает множество разрозненных, разношерстных имен в одной формулировке (впрочем, далекой от формулы). Вопрос – это даже не способ существования жизни и ее «что требовалось доказать», это и есть, быть может, сама жизнь, сама ее плоть, хоть уже и высокоуровневая, но все еще не поддающаяся жестам «академической добросовестности». Любой иной проект не может быть построен на вопросах, но они — единственный подходящий материал для человеческого, гуманитарного здания. Пытаться построить человека на ответах значит его задать, запрограммировать – идеальный ход для технического организма. Но программирование человека – это уже не то, на что указывают сами слова (вернее, грамматика знаков), поскольку еще до того, как они осуществились в сфере мыслимого, человек уже отброшен в строну, а объектом становится нечто иное. Программирование человека – классический оксюморон и, по большому счету, сущая бессмыслица. Здесь пропасть между человеческим и техническим (информатизационным, в нашем случае) высвечивается до колоссальных масштабов, в один шаг перешагнуть которую может лишь сам Он. Коллективное ответов – есть дрессировка истории, материалом которой является безликий, схваченный в ответах объект-человек. Это все равно, что отрицать «высшее спрашивание», и это ровно то, к чему стремиться всякое производство, не исключая и информатизационное.

Домашнее пространство. Как мы пытаемся показать, модернистское возвращение (которое, несомненно, уже имеет иное имя – так не любит культура возвращаться к пройденному, никак его не дополняя) – это некий социокультурный цех, взращивающий нового человека, доминантами которого выступают производные доминанты самой доминирующей культуры. Резко оборванный на «бараках постмодерна», процесс безграничных количественных производственных улучшений (а мог ли он закончиться в принципе?) – модерн – закономерно продолжает свой путь силами качественных улучшений, наиболее подходящими инструментами которого выступают информация и информатизация – проводники некоего трансчеловеческого, технического «одухотворения». Поэтому нам видится оправданным подчеркнуто указать на человека информатизации – человека информатизационного производства, как ключевого архетипа социокультурного генезиса.

И вновь* мы обращаемся к искусству – нашему вечному барометру – чутко прислушиваясь к его вибрациям. Предметный и средовой стиль, именованный по самым высшим инновационными стандартам ненасильственного, самостоятельного и самоценного обозначения – хай-тек – своей непопулярной, кратковременной, но все же соблазнительной историей высвечивает некоторые моменты психических (не избегая, притом, нот психологизма) нитей человека. Допуская, и даже выстраивая свою семиотику на слиянии приемов, эффективно работающих в пространствах, с одной стороны, домашнего и с другой — профессионального развертывания, он однородно положительно, уже заключив союз, воспринимает директивное подчинение одного другому. Но правила игры этих двух пространств зачастую пересекаются лишь по внешне принужденной касательной: дом – это время и место живого человека, работа же требует производственной машины, границы которой должны быть четко очерчены формулой производственной эффективности. В чём может быть опасность, если требование быть четко обозначенным в иерархической структуре подчиненных и подчиняемых станет играть важную роль в месте, где человек, снимая все защитные маски, принимает наиболее расслабленное положение, становясь при этом наиболее невнимательным, рассредоточенным и, тем самым, уязвимым? Без должной проработки – по существу, и составляющей психический и эмпирический водораздел между домашним и рабочим пространствами – это может привести к смещению человеческих, семейных, дружеских, личных и т.п. отношений с отношениями рабочими, иерархическими, подчинительными, отношениями эффективности и КПД.

Стиль хай-тек, не получивший высокой мирской популярности, имеет определенные основания для роста сейчас, в эпоху развертывания глубоко проникновенной информатизации, в эпоху ограничения для безграничного – того, что непрерывно стремиться в искусственный микромир, не ограничиваясь при этом простым наблюдением. Информационный дизайн, высвечивающий своим благородством все остальные виды дизайна, здесь, еще не научившись избирательности, может стать мощным фактором смешивания, в том числе, и неуместного, антиисторичного и, в конце концов, дегуманистического и захватнического. Информатизация, если можно так выразится, еще не разобралась сама в себе, результатом чего должно стать, в частности, теоретическое утверждение ее видов и подвидов. А пока информатизация одна для всего: и для дома, и для того, что находится вне него.

Ошибки. Программа – эта фиксация тех или иных отношений в терминах, наделенных прозрачным, недвусмысленным значением, лишенным какой-либо лирики «слишком человеческого». Двусмысленность же – первый и ключевой источник ошибок, включенный в тему дискурсивности вещей самым принципиальным образом. Насколько Человек не может быть исследован, понят (конечно же, посредством понятий) без учета свершаемых им ошибок – неотъемлемой составляющей его существа, — настолько нетерпимо вписывает он ошибки в собственные модели всего Другого, простирающегося за его пределы, включая ему подобных.
Информатизационное производство, как и любое другое (если только мы не скатываемся, в духе заряженного формулами «всего», в отношении выражения «человеческое производство» в редукционизм), не приемлет ошибки, как фактор, открытым образом угрожающий эффективности и, следовательно, самому его «материализованному» существованию. Человек же напротив, без ошибок полнокровно и чистосердечно не мыслим, не имея возможности порывать с потерями и приобретениями – некими сгущающимися двигателями вдохновения и жестами открытости, дарованными ему самими ошибками. Быть может, нет ничего более близкого и человечного (Никто, даже с его трансцендентального «боку», ошибки не совершает), нежели ошибки, как нет ничего более далекого и нетерпимого, чем ошибки.
Неразрывная связь, как физическая, так и та, что по ту сторону, между человеком и ошибками объективируется на экзистенциальном уровне в феномене открытости, подразумеваем ли мы при этом какую-либо структуру, или вплетаем его в плоть самой возможности и условия существования (пусть даже и искусственного). «Голос» открытости звучит всегда, как голос свободы, давая человеку узаконенную потенцию для высвечивания своей экзистенции, доводя ее до предела в крайней (витально желаемой и даже маниакальной) форме ошибки (уже в ином, трансцендентальном виде) – пограничной ситуации. Мотив производства же иной: в пределе изгнать Ошибку из своего дискурса, и затем закрыть «черный ящик», предоставляя магическую, стерильную функцию, как высшую служебную ценность.

Стратегия информатизационного производства такова: захватить объект в цепкие объятия результата, закрыть его поэзию в окончательной и ясной утилитарной позе и добиться, наконец, сладострастного модернистского идеала – модуля (без истории и контекста, по П. Козловски), надрессированного на бесконечное переиспользование. Человек и созданная (постоянно создаваемая) им культура действуют иначе, что в глазах вышеуказанной силы не представляет собой ничего, кроме наивности и беспомощности – переоткрывать уже известное. И это не относится к виткам технологической спирали – здесь речь идет о переоткрытии ровно того же, что уже было известно с полной уверенностью, что рано или поздно достигнутое перестанет быть достижением и исторически ускользнет в сторону.

Открытость – это всегда и открытость для ошибки, и открытость от ошибки (к чему-то, этой ошибкой навязанному). Голос ошибок никогда не должен смолкать, поскольку это тот голос, через который человек слышит самого себя, самого себя узнает и идентифицирует. Открытость – это Данаидова бочка – бессмысленная, мучительная работа, ценностью которой является то, что она никогда не кончается, она у себя есть, и всегда будет, без опасности быть разворованной, оборванной, без опасности потеряться и, в конце концов, закрыться.
Итак, возводя заключительный тезис, скажем: человек перманентно заключает союз с тем, что приобретает свою формальную легитимацию через механически связанную ошибочность. Человеческая жизнь – это жизнь через ошибки: мы схватываем, фиксируем человека, и уже в следующий момент мы ошибаемся в попытках составить представление о нем. Такое психическое, а лучше сказать – экзистенциальное, проектное запаздывание в рамках Человека, даже в части какой-нибудь антропологии, принципиально неустранимо до того, как не устранен сам…

Человек. В качестве заключения.
Защищенная повторением человеческая жизнь существенно неповторима.

Ж. Деррида:
«Повторение отделяет от самих себя силу, присутствие, жизнь. Это отделение есть экономный и расчетливый жест того, что откладывает себя, чтобы себя сохранить, что припасает на потом трату и уступает страху.»

Повторение посредством насильственных объятий слова — служащего в канцелярии Логоса.
Далее у Дерриды:
«Слово есть труп психической речи...»

Подмена непонятности – источника страха через опасность – на фиктивную мягкость понятности (противоположение) — излюбленный трюк для всего технического, и в частности, информационного модерна, вторым идеалом которого, быть может, выступает переиспользование, которое понятность берет за основу своего движения.

«Всмотрись в вещь – в ней отражается твое Я. Вслушивайся в других – в них говоришь ты сам». Подобного рода переоткрытия и их поэтизация изначально рождаются из некоего разлома (историчен ли он или антропологичен), из условности, из некой ошибки, топчущейся на одном месте, и не разрешимой никаким движением вперед. Такое переоткрытие – сбой в машине эффективности, которая постоянно апеллирует к формуле «об этом уже говорили», если оно не обращено к высшему витку спирали.

Информатизационный работник – дикарь будущего, на гребне интенции Мирового Духа регрессирующий к некой саркастической мифопоэтике заката, страха, неожиданности – всего того, что не подается программному выворачиванию и, быть может, вырождению. Готовый шаблоны и власть над информацией – его вечные спутники, никогда ему не изменяющие, в отличие от несчастной, надоедливо-вопросительной речевой деятельности. Он говорит, а в его голосе эхом проносится цифровая недоверчивость ко всему от нее отличному, некий цифровой, двоичный цинизм, которому, однако, еще только предстоит оказаться на уже уготованном ему месте — страницах бессознательных, вечно возвращающихся схем.

*См. habr.com/ru/post/452060