• Об особенностях электротехнических сообществ: вредные советы

• Об особенностях электротехнических сообществ: опасная сделка 1

• Об особенностях электротехнических сообществ: опасная сделка 2

• Об особенностях электротехнических сообществ: опасная сделка 3

• Об особенностях электротехнических сообществ: наука о науке

Исследуя все явления в нашем мире, наука не обходит стороной и саму себя. Такие дисциплины, как науковедение и социология науки, по сути, как раз являются остриём рефлексии научного сообщества.
Представляется, что в рамках дискуссии об электротехнических сообществах, было бы полезно ознакомиться с инструментарием и взглядами академических учёных — социологов науки.
Большой удачей является то, что Вадим Александрович Малахов, кандидат исторических наук, заведующий отделом науковедения Института истории естествознания и техники — весьма отзывчивый человек. Он согласился ответить на ряд вопросов, ответы на которые интересны мне и, я надеюсь, — вам.

flammmable: Добрый день, Вадим Александрович!
Скажите, пожалуйста, исследует ли науковедение практические проблемы науки? Такие, как, например, монополию издательств научных журналов.

Вадим Александрович: Добрый день!

Науковедение — это вообще очень широкое, мультидисциплинарное направление.

Главный объединяющий критерий — это то, что объектом исследования в науковедении выступает именно наука (в первую очередь как социальный институт) и научное сообщество.

При этом методология исследований может быть самая разная. Науковедом может выступать социолог, экономист, психолог.

Сам термин «науковедение» сравнительно новый и в отечественной традиции начал применяться к подобным исследованиям с 60‑х годов прошлого века. На английский его обычно переводят как Science studies.

Возвращаясь к ответу на вопрос — да, науковедение исследует в том числе чисто практические проблемы науки. Более того, последние 30 лет в отечественном науковедении акцент как раз во многом сместился с методологических на прикладные исследования. Например, экономисты часто исследуют результативность различных практик и программ, направленных на повышение эффективности научной деятельности.

Монополия издательств научных журналов — тоже тема, которая последние двадцать лет активно разрабатывается как отечественными, так и зарубежными исследователями.
Эта тема тесно связана с движением за открытый доступ к результатам научной деятельности, которое набирает силу в мире (в первую очередь в Европе; но и у нас в России есть немало его сторонников).

Вкратце смысл такой. Значительная часть исследований в мире проводится за государственный счёт (то есть за деньги налогоплательщиков). При этом результаты таких исследований публикуются в престижных высокорейтинговых научных журналах, абсолютное большинство которых принадлежат одному из нескольких крупных международных издательств и распространяются по подписке. Вместе с этим из‑за фактически монопольного положения издательств цена подписки за последние полвека постоянно росла, значительно опережая общую инфляцию.

В итоге к концу прошлого века цена подписки на ведущие издания составляла совсем уж неприличную сумму.
Однако система научной коммуникации в мире построена так, что не подписываться на эти издания научные библиотеки не могли, а ученые должны были в них публиковаться, если хотели, чтобы их заметили в научном сообществе.
То есть деньги налогоплательщиков (и немалые деньги) уходят в частные издательства, которые имеют весьма косвенное отношение к собственно производству научных знаний.
Более того, у широкой публики доступа к результатам научной деятельности не было по причине запредельной стоимости. Если не иметь подписки, то приобретение доступа даже к одной статье в онлайн формате могло стоить несколько сотен долларов. Именно с этим борется движение за открытый доступ.

flammmable: Исследует ли науковедение такой институт научного сообщества, как Нобелевская премия?
Насколько велико значение данного института для науки, если рассматривать науку как индустрию получения знаний?

Вадим Александрович: Да, конечно, Нобелевской премии, ее влиянию на науку и сообщество посвящено немало исследований. Достаточно набрать в Академии Google «Nobel Prize» — там сразу множество работ выпадет, в том числе науковедческих.
На самом деле тут столько различных аспектов, что сложно всё охватить в интервью, тем более что сам я специально этой проблемой никогда не занимался.

Но переоценить влияние Нобелевской премии на науку и научное (а также околонаучное) сообщество сложно. Достаточно сказать, что один из самых престижных международных рейтингов университетов (шанхайский рейтинг ARWU) одним из важнейших критериев при ранжировании определил количество выпускников вуза, получивших нобелевскую премию (а также количество преподавателей вуза, имеющих эту премию).
Но если серьезно, многие исследователи отмечают, что, с одной стороны, Нобелевские премии полезны, так как они стимулируют интерес общества к науке. С другой стороны, они извращают экономику науки, побуждая ученых сосредоточиться на дисциплинах, указанных в завещании Альфреда Нобеля, в ущерб другим, таким как математика и бо́льшая часть биологии.

Немало писали и о различных неоднозначных и противоречивых решениях при присуждении премии (например, когда в премии не указываются соавторы открытий).

Позитивное или негативное, но общественное влияние Нобелевских премий огромно, а научное сообщество — часть общества.

flammmable: Вынося за скобки ряд спекуляций относительно ангажированности Нобелевского комитета в вопросах вручения премии по литературе или премии мира, хотелось бы узнать кое‑что о Нобелевской премии по физике.

В 2003 году Нобелевскую премию по физике присудили за теоретические исследования сверхпроводников и сверхтекучих жидкостей. То есть в первую очередь за фундаментальные теоретические изыскания.
В 2017 году премию выдали за наблюдение гравитационных волн при помощи гравитационной обсерватории LIGO. То есть за фундаментальный физический эксперимент.

Однако премии по физике выдавались и за синие светодиоды, изобретение микросхемы, радиосвязь, ПЗС‑матрицы и другие прикладные и сугубо технические работы. Причём технические работы именно в электронике — ни ракетчик Роберт Годдард, ни авиатор Орвилл Райт, ни, скажем, гидроинженер Андре Койн Нобелевской премии не получали.

Насколько вообще корректно, на ваш взгляд, присуждать Нобелевскую премию за технические достижения? Можно ли её присудить, скажем, Стивену Возняку за работы по созданию персонального компьютера?

Вадим Александрович: Я не физик и не специалист по микроэлектронике, чтобы оценивать корректность присуждения этих премий.
И да, как я уже сказал, одной из проблем Нобелевской премии, за которую ее критикуют, является непредставленность целых научных направлений. Так что нет ничего нового в том, что специалисты в одних областях получают премии, а в других, даже совершив сравнимые по значению открытия, — не получают. Это конечно несправедливо, но вряд ли что‑то изменится в обозримом будущем. Хотя призывы к изменениям в правилах и процедурах присуждения премии звучат регулярно.

В целом, даже если рассматривать только естественные науки, нобелевское деление на химию, физику и медицину, конечно, не отображает современных реалий. Поэтому, хотя нет Нобелевской премии по биологии, сейчас премии по химии зачастую присуждаются специалистам в области молекулярной биологии. Так, в 2020 году Нобелевская по химии была присуждена за разработку метода генома. Если премию по химии присуждают микробиологам, почему бы премию по физике не давать специалистам по электронике?

Я не вижу чего‑то криминального, в том, чтобы присуждать Нобелевские премии по физике за результаты прикладных исследований. В любом случае они основаны на фундаментальной науке.

flammmable: В отношении термоядерной энергетики ходит шутка, что независимо от того года, в котором это произносится, термоядерная энергетика «станет реальностью через 50 лет».

Следует, однако, отметить, что самая дорогостоящая (и ещё до конца не построенная) установка в сфере термоядерной энергетики — ITER (Международный экспериментальный термоядерный реактор) — оценивается примерно в 60‑70 миллиардов долларов. При этом стоимость Международной космической станции оценивается в 150 миллиардов долларов. Во столько же оценивается программа Аполлон, благодаря которой человек впервые высадился на Луне.

Ряд профильных специалистов высказывают мнение, что если бы сферу термоядерной энергетики финансировали так же, как космическую программу, то и текущий результат был бы кардинально иным.

Что науковедение говорит о роли финансирования науки? Являются ли деньги решающим фактором в получении научного результата?

Вадим Александрович: Финансирование — один из важнейших факторов развития науки. Изучением влияния финансирования на научно‑технический прогресс занимаются экономисты. Экономика науки — одно из активно развивающихся направлений науковедения в последние десятилетия. Вот они как раз любят считать и анализировать различные статистические данные, характеризующие финансовое, кадровое и ресурсное обеспечение науки. И делать выводы о том, как, сколько и во что нужно вкладывать деньги для достижения лучших эффектов.

Но решающим или по крайней мере единственным решающим фактором развития науки я бы финансирование не назвал.
Понимаете, тут многое зависит от научной области. Проекты вроде манхэттенского или запуска человека в космос, в общем, так называемая «Большая наука» (или, как сейчас называют такие проекты, «Мегасайенс»), невозможны без значительного финансирования (в первую очередь государственного).Появление подобных научно-технических проектов связано с кардинальными изменениями в системе производства научных знаний в середине прошлого столетия, когда во многих областях на смену ученым-одиночкам приходят научные коллективы включающие сотни, а иногда и тысячи исследователей, инженеров, техников. Одним из первых исследователей, отметивших эти изменения, был американский физик, директор Ок‑Риджской лаборатории Элвин Мартин Вайнберг, он еще в 1961 году опубликовал статью о «Большой науке» и ее влиянии на США.

Ваши примеры с термоядерной энергетикой или МКС тоже относятся к подобным направлениям. С другой стороны, для многих теоретиков не нужно какое‑то дорогостоящее оборудование или расходные материалы. Тем же математикам, как принято говорить, для работы нужен только карандаш и лист бумаги.

Я утрирую, конечно, но во многих областях науки основные затраты — это заработные платы сотрудников. Ну и расходы на конференции, командировки, издательскую деятельность.

История знает немало примеров, когда ученые получали действительно выдающиеся научные результаты при минимальных финансовых затратах. Между тем хорошее финансирование не всегда гарантирует получение ожидаемых результатов. Бывает и так, что исследователи заходят в тупик. Это в каком‑то смысле лотерея. Конечно, среди самих ученых принято говорить, что негативный результат — это тоже результат, но с точки зрения стороннего наблюдателя это не всегда так.

В целом, говоря о развитии научно‑технических систем на национальном макроуровне, финансирование науки является чрезвычайно важным фактором. Но есть также фактор образования, кадрового обеспечения науки, качества человеческого капитала, институциональной инфраструктуры. Могут быть и другие мотивационные и мобилизующие факторы.

flammmable: Если в финансировании прикладных направлений науки может быть заинтересован бизнес, то как финансируются такие не прикладные науки, как астрономия и антропология?

Вадим Александрович: У нас в России даже прикладную науку бизнес не очень охотно финансирует, предпочитая покупать готовые решения за рубежом. А финансирование фундаментальных исследований — это традиционно приоритет государства.

Конечно, модели финансирования науки отличаются в разных странах.
В России вообще значительный перекос в сторону государства.
На Западе намного более распространены различные фонды, организованные на средства частных благотворителей и финансирующие в том числе фундаментальные исследования.
В Америке есть частные исследовательские университеты, достаточно богатые, чтобы позволить себе тратить деньги на фундаментальную науку. Это вопрос престижа вуза.
Но даже на Западе бо́льшая доля финансирования крупных фундаментальных проектов ложится на плечи государства.

flammmable: Многие родители покупают своим детям телескоп для любительской астрономии и/или Arduino для любительской электроники. Но крайне мало — бур для любительской гляциологии.

Оказывает ли влияние общественная популярность той или иной научной дисциплины на возможности лоббирования?
Если да, то вызывает ли это необходимость в своего рода публичной рекламе научной дисциплины с неизбежной вульгаризацией (в рамках рекламы) содержимого дисциплины?

Вадим Александрович: Если говорить о России, то лоббирование приоритетного финансирования определенных научных направлений в нашей науке, безусловно, есть. Но не уверен, что возможности этого лоббирования сильно зависят от общественной популярности.
Тут большую роль играют, во‑первых, люди, которые занимаются лоббированием, их связи, доступ к административным ресурсам, а во‑вторых, скажем так, мода на определенные научные направления. Так, например, до недавних пор очень модными были «нанотехнологии». И я бы не сказал, что это была «общественная популярность» — мало кто в обществе в этом разбирается. Но это было очень модным направлением в науке, и на эти исследования был запрос в политическом истеблишменте.
Исследования в этой области финансировались хорошо, поэтому все ученые пытались обосновать, что их исследования как-то связаны с нанотехнологиями. Их пихали буквально везде, по делу и не по делу.

Сейчас мы видим взрывной рост интереса к технологиям искусственного интеллекта. Здесь, кстати, как раз можно сказать, что имеет место рост общественной популярности. Но я не уверен, что именно эта популярность играет большую роль в увеличении финансирования этой области. Просто люди, принимающие решения, начинают осознавать, какие выгоды могут принести данные технологии, и не хотят отставать от всего мира.

Что касается, как Вы выразились, «рекламы и вульгаризации определенных научных дисциплин», мы обычно называем подобную деятельность не рекламой, а популяризацией науки.
И да, иногда вместе с популяризацией происходит и «вульгаризация». То есть чрезмерное упрощение и искажение содержимого дисциплины. Тут нужно иметь талант, уметь рассказывать просто (и увлекательно) о сложном, не искажая смысла. К сожалению, это не всем дано.
У меня самого́ к некоторым нашим знаменитым популяризаторам науки довольно противоречивое отношение именно потому, что они не всегда могут адекватно донести смысл темы. Мой любимый формат научпопа — книги, когда автор на доступном языке описывает результаты собственных (а не чужих) исследований. Хотя всякие открытые лекции и прочие мероприятия с живым общением тоже полезны.

flammmable: В рамках подготовки статьи для Хабра о перспективах микроэлектронной индустрии мне потребовалось ознакомиться с рядом материалов по истории и социологии науки и техники. В глаза бросилось специфическое разделение.

Научные статьи и диссертации выполнены в великолепном научном стиле, важной особенностью которого является последовательность и логичность представления фактов.
Однако книги (иногда даже тех же самых авторов) по стилистике зачастую представляют собой некий не слишком качественный роман.

Поясню на примере.
В вашей статье «Движение за открытый доступ к научной литературе: причины возникновения, современное состояние и перспективы развития» Вы высказываете тезис о том, что монополия издательств научных журналов — проблема для научного сообщества. И сообщаете: «...с 1984 по 2001 гг. в США цены подписки на научные журналы в области физики выросли на 615%...»

Если побыть адвокатом дьявола, можно задаться вопросом: может этот рост не сильно отличается от инфляции?
Нет. Потому что сразу после этого Вы сообщаете: «...в то время как общая инфляция составила всего 70%».
Возникает следующий вопрос: может монополизирована лишь малая часть научных журналов?
Нет. Потому что Вы пишете: «К 2000‑м гг. три издателя — Elsevier, Springer и Wiley — публиковали примерно 42% всех научных статей в мире, при этом это были статьи в самых престижных журналах».
Может быть, монополия есть, рост цен есть, но сами цены вполне подъёмные?
Нет. Потому что даже «...Гарвардский университет заявил о том, что при текущем росте цен на подписку библиотека университета не сможет позволить себе продлевать подписку на научные издания и призвал учёных публиковаться в журналах с открытым доступом».

То есть приводимые вами факты последовательно подтверждают выдвинутый тезис. Вроде всё хорошо. Вроде таким и должно быть научное повествование.

Теперь посмотрим на абзац из книги Seven Sublimes видного историка и социолога науки Дэвида Ная:

По мере развития [компьютерных] игр и их сюжетов они предлагали более сложные миры для исследования и новых противников для сражений. В нескольких, таких как Ultima Online, боевые действия были необязательными и ограничивались определенными регионами. Некоторые игроки проводили время в онлайн‑пабах или на рыбалке в цифровых доках, постепенно сближаясь с другими и образуя группы. Какое‑то количество игроков начали общаться офлайн. Но во многих популярных играх особое внимание уделялось соревнованиям и боям. К 2002 году, в часы пик Counter‑Strike привлекал одновременно 90 000 игроков. И действие имело тенденцию быть «кровавым, целенаправленным и быстрым». В совокупности 1,7 миллиона геймеров ежемесячно проводили 2,4 миллиарда минут в Counter‑Strike. Позже в том же году EverQuest стала еще более популярной игрой. Она не позволяла игрокам убивать друг друга, но была сфокусирована на уничтожении монстров. Игроков поощряли работать вместе, и «игра была основана на сотрудничестве». В сетевых мирах люди, казалось, слились со своими машинами через онлайн‑аватары. Но этот опыт существенно отличается от понятия возвышенного Канта или Бёрка. Их возвышенное заключалось не в битве или борьбе. Это не было повествованием и точно не было квестом. Речь шла не о победе (или поражении) и не требовала убийства врагов или уничтожения монстров.

Оригинал на английском

As games and their narratives matured, they offered more complex worlds to explore and new opponents to battle. In a few, like Ultima Online, fighting was optional and limited to certain regions. Some players spent their time in online pubs or fishing on digital docks, gradually bonding with others and forming groups. A few players began to socialize offline as well. But many popular games emphasized competition and combat. By 2002, at peak times Counter‑Strike attracted 90,000 simultaneous players, and the action tended to be “bloody, focused, and fast.” Collectively, 1.7 million gamers logged 2.4 billion minutes every month on Counter‑Strike. EverQuest became an even more popular game later that year. It did not permit players to kill one another but focused on slaying monsters. Players were encouraged to work together, and the “game was based on player cooperation.” In online worlds human beings seemed to merge with their machines via online avatars. But these experiences differ substantially from the sublime of either Kant or Burke. Their sublime was not about battle or struggle. It was not a narrative, certainly not a quest. It was not about winning (or losing), nor did it require killing enemies or slaying monsters.

Приведённые цифры более нигде не упоминаются, ни с чем не сравниваются. И вызывают вопросы:

• Почему «2,4 миллиарда минут», а не секунд или веков?

• 90 000 одновременных игроков — это на одном сервере, в одной стране или по всему миру?

• «1,7 миллионов геймеров» — это много, мало, средне?

Такое впечатление, что числа были приведены просто затем, чтобы написать слова «тысячи, миллионы и миллиарды» для драматического эффекта.
Откуда берётся такой странный стиль? От необходимости реализовать тираж книги не только в научном сообществе, но и... я даже не представляю, кто ещё может быть её целевой аудиторией?

Вадим Александрович: Да, статьи и монографии — очень разный формат научной коммуникации. Как Вы подметили, часто даже у одних и тех же авторов стиль изложения в статье и книге будет сильно различаться.

Тут нужно добавить, что сами традиции и принятые формы научной коммуникации сильно разнятся в разных научных дисциплинах. Так, например, у историков принято основные результаты своих трудов публиковать именно в виде монографий. Статьи для них — это своего рода промежуточные результаты, которые (в идеале) должны сложиться в книгу.

В большинстве естественнонаучных и в некоторых общественных дисциплинах основные результаты публикуются именно в статьях. Монографии если и выходят, то, как правило, носят теоретический или научно‑популярный характер. Часто бывает так, что эмпирические результаты исследований публикуются в статьях, а потом выходит монография, носящая более обобщающий, а иногда и публицистический характер (типично для общественных наук). При этом часто предполагается, что читатели знакомы (или, если захотят, ознакомятся) со статьями автора, в которых подробно изложены методы, данные и результаты самих исследований.

Если говорить о науковедах, историках и социологах науки, то стоит различать теоретические труды, в которых как раз чаще встречаются более пространные и отвлеченные рассуждения, и работы, часто прикладного характера, основанные на эмпирических исследованиях.

flammmable: Существуют ли конъюнктурные направления социологии науки и науковедения? Каким направлениям, на ваш взгляд, уделяется неоправданно большое внимание, а какие достойные направления вниманием обделены?

Вадим Александрович: В науковедении сейчас очень модны наукометрические исследования. То есть исследования, основанные на количественных статистических данных. Это связано с несколькими факторами.

Во‑первых, это распространенность доступа к библиографическим базам данных (таким как Web of Science, Scopus, eLibrary). В них можно посмотреть статистику по количеству публикаций, цитируемости авторов и организаций. Благодаря этим данным можно проанализировать паттерны соавторств, миграционные потоки (с помощью анализа изменения аффилиаций авторов), публикационные стратегии авторов в различных научных дисциплинах и многое другое. То есть у исследователей появился мощный и доступный инструмент для получения библиометрических данных в самых различных разрезах.

Во‑вторых, интерес к наукометрии связан с проводимой в России и многих других странах научной политикой.
Дело в том, что последние 10‑15 лет наукометрия всё активнее начинает использоваться чиновниками для оценки эффективности научных организаций и отдельных ученых. Государству намного проще опираться на цифры, характеризующие количество публикаций и цитирований, чем на качественную экспертизу содержания научных трудов.
Во многом, исходя из наукометрических показателей, сейчас распределяется государственное финансирование между вузами и научными организациями. Поэтому сейчас почти в каждом университете есть свой наукометрический отдел, который подсчитывает публикационную активность сотрудников, разрабатывает рекомендации по ее повышению и выдает прочую аналитику.
То есть по сути можно сказать, что в каждом университете ведутся прикладные наукометрические исследования. Многим ученым такой подход к оценки их деятельности не нравится, они активно критикуют наукометрию как инструмент оценки их эффективности, настаивая на необходимости качественной экспертизы. Эта критика публикуется во многих научных изданиях, и в принципе ее также можно рассматривать как науковедческие работы.
В итоге получается огромный вал науковедческих работ, в которых наукометрия выступает либо как инструмент исследований, либо как его объект.

Я, конечно, не готов говорить, что наукометрии уделяется незаслуженно много внимания. Если говорить о ней как о методе исследования — он очень продуктивен. Но вот о вреде или пользе наукометрии, как инструмента оценки научного труда, сейчас, кажется, не писал только ленивый.

flammmable: Существует спектр точек зрения на роль отдельной личности в истории. На ваш взгляд, какова роль личности в истории науки и техники? Отражает ли та или иная известная фамилия реальный вклад в науку, который развернул русло прогресса в новом направлении? Или же упоминание выдающихся научных личностей скорее говорит о некой общей особенности человеческой психики, тяготеющей к персонификации?

Вадим Александрович: Конечно, каждый, даже самый выдающийся ученый стоит на плечах гигантов, и за каждым известным именем в науке стоят десятки имён, известных только специалистам. Практически любое крупное научное открытие — результат деятельности десятков и сотен исследователей.

Возьмем периодическую таблицу Менделеева. Первые попытки систематизировать известные химические элементы и построить подобную таблицу предпринимались задолго до Менделеева, и некоторые из этих попыток в целом вполне напоминали результат Менделеева. Но Дмитрий Иванович впервые сформулировал свои результаты как закон, и на его основе попытался предсказать существование неизвестных науке химических элементов. Поэтому именно он вошёл в историю, и его имя знает каждый школьник. А о других исследователях вроде Шанкрута или Ньюлендса вспоминают только специалисты (по крайней мере, в России).

Была бы создана периодическая таблица химических элементов без Менделеева? Да, конечно. Справедливо ли, что именно Менделеев прославился на этом открытии? Думаю, тоже да. Хотя отрицать, что то, чье имя остается в истории это во многом удача, дело случая, а иногда и вопрос правильного пиара — тоже нельзя.

Отвечая на Ваш вопрос, я считаю, что фиксация на определенных именах гениальных ученых, это скорее, как Вы выразились, «особенности человеческой психики». Людям легче именно так, персонифицировано понимать историю.
Часто отстаивание первенства открытия определенных ученых, иногда даже преувеличение их заслуг, это также вопрос национальной гордости, а значит, и элемент политики.
Если говорить про современную науку, то она как никогда зависит от вклада огромного числа исследователей. Над некоторыми проектами работают коллаборации, состоящие из сотен, а иногда и тысяч ученых, инженеров и техников.

И всё же говорить, что роль личности в науке мала, а ученые — только винтики, которые можно заменить, я бы не стал. Тут, конечно, многое зависит от научной дисциплины, но во многих областях роль ученых‑одиночек до сих пор велика (в том числе в «царице наук» — математике). Открытия, совершенные отдельными выдающимися личностями, существенно ускоряют научно‑технологический прогресс (даже если рано или поздно эти открытия были бы совершены кем‑то другим).

flammmable: Нередко в работах по социологии науки я видел ссылки на Канта (как в примере из книги Дэвида Ная), которые меня несколько озадачивали.

Дело в том, что ссылки, скажем, на Ньютона, современника Канта, корректны потому, что цитируются лишь те его тезисы, которые можно подтвердить опытным путём. Если говорить о законах механики, то Ньютон ставил свои эксперименты тогда, и их возможно повторить сейчас.

Да, не все науки способны одинаково хорошо и гарантированно подтверждать теоретические построения экспериментом. Но в той же исторической науке активно применяются методы радиоуглеродного датирования, дендрохронологии, экспериментальной археологии. Указанные методы без всяких оговорок являются в чистом виде экспериментальными.

У Канта же не было никакого, скажем, колл‑центра для социологических опросов, никаких опытных данных. Сказанное им — лишь его частное мнение. В какой мере допустимо ссылаться в современных научных работах на него и на подобных исследователей?

Вадим Александрович: Эксперимент — это, конечно, хорошо, но это не единственный метод познания. Не всегда есть возможность поставить опыт, поэтому теоретическое познание, основанное на наблюдении, описании, логическом осмыслении и анализе, в современной науке тоже используется.

Я уже говорил, что я не физик, и, возможно, мои рассуждения не вполне верны. Но как мне представляется, даже в такой «твердой» науке, как астрофизика, ученым часто приходится опираться на данные наблюдений. Это не экспериментальные данные, их нельзя воспроизвести, часто даже проверить нельзя. Тем не менее, ученые пытаются их как‑то интерпретировать, объяснить, выдвигают теории о черных дырах, взрывах суперновых, зарождении галактик и так далее. Что же говорить про общественно‑гуманитарные науки, которые на Западе даже не всегда причисляют собственно к наукам (под «science» там, как правило, понимают естественнонаучные дисциплины).

В социологии науки и науковедении в целом есть определенное деление на теоретиков и тех, кто занимается более «приземленными», практикоориентированными исследованиями. И если для последних ссылки на Канта выглядели бы достаточно странно, то для теоретиков и особенно философов науки (а многие социологи науки являются и философами) — вполне нормально.
Тут, конечно, нужно понимать контекст. Может, современный исследователь развивает определенные идеи Канта? Может, он с ними полемизирует? А возможно, он просто пишет об истории философии, и тогда труды Канта являются для него объектом исследования?

flammmable: Можно ли утверждать, что ряд аспектов истории и социологии науки и техники не будет исследован в обозримом будущем? Что есть темы, до которых не доходят и не дойдут руки?

Вадим Александрович: Наука не стоит на месте. Социология науки тоже. Появляются новые данные, новые подходы, методы исследований.
Да и сама реальность меняется. Например, прямо на наших глазах происходит взрывной рост использования технологий искусственного интеллекта во всех сферах жизни, в том числе в науке. Это огромное новое поле для исследований в социологии науки.

Уверен, что в будущем продолжат появляться новые темы и новые подходы к изучению, до которых пока руки не то чтобы не доходят, мы просто даже не подозреваем об их существовании. Однако назвать какие‑то перспективные тематики, которые по какой‑то причине не исследованы и не будут исследованы в обозримом будущем, я не берусь.

flammmable: Как наука, современная астрономия обладает любопытной чертой — у неё есть верная армия любителей, имеющих неплохую теоретическую и практическую подготовку.

С одной стороны, это позволяет привлекать любителей к выполнению задач по запросу академических учёных.
Так было с проектом Stardust, целью которого была доставка вещества из хвоста кометы на Землю. Данную пыль улавливала ёмкость из специального пористого вещества — аэрогеля. По прибытии на Землю была проведена томография контейнера, и фотографии срезов были переданы энтузиастам, которые достаточно быстро разыскали места расположения песчинок.

С другой стороны любители астрономии в редких случаях и сами совершают научные открытия мирового уровня.
Например, второй межзвёздный объект — комету 2I/Борисова — обнаружил любитель астрономии при помощи телескопа собственной разработки.

Исследуются ли социологией науки подобные паранаучные сообщества?

Вадим Александрович: Случай Stardust — это типичный пример так называемой «Citizen science», когда для проведения исследований привлекается большое количество любителей‑волонтеров. В русском переводе это обычно называется «гражданская наука», но встречаются и другие названия, например «краудсорсинг в науке»; часто термин вообще не переводят.

Это довольно распространенная практика в последние десятилетия. На Западе есть целые организации и платформы, координирующие такие проекты (например, European Citizen Science Platform).
Успешные примеры использования Citizen science есть не только в астрономии, но и в самых разных науках: акустике, биологии, медицине и других.

Исследований, посвященных данной проблеме, тоже достаточно. Есть как case study отдельных проектов, так и исследования феномена в целом.
Были попытки классифицировать и систематизировать различные практики Citizen science. В России целый ряд научных статей о Citizen science вышло у Сергея Викторовича Егерева из Института научной информации по общественным наукам РАН.

Что касается примера с кометой, это несколько иной случай. Тут, если я правильно понимаю, был одиночка‑любитель. Но в целом ситуация похожа — вклад в научный прогресс вносит любитель не из академической среды.

flammmable: Исследуются ли социологией науки инженерно‑технические сообщества?
Есть ли работы, исследующие, например, ассоциацию IEEE (Institute of Electrical and Electronics Engineers), насчитывающую почти полмиллиона членов?

Вадим Александрович: Да, профессиональные сообщества ученых и инженерно‑технических специалистов исследуются социологами (а также историками) науки и техники.

На самом деле, это огромная тема. Там же с самых разных ракурсов и разные аспекты деятельности организации можно исследовать: взаимодействие с государством, обществом, другими организациями; влияние на профессиональное сообщество; просветительская и образовательная деятельность; влияние деятельности организации на карьеры конкретных ученых и инженеров. В общем, тематик много, и большинство из них кем-то уже в той или иной степени изучались.

Посоветовать литературу конкретно по IEEE сейчас не смогу, так как сам этой проблематикой никогда не занимался. Я изучал проблему взаимодействия государства с зарубежными профессиональными ассоциациями диаспоры. Например, взаимодействие Ирана и Иранской американской ассоциации медиков, или России и Ассоциации русскоязычных ученых RASA.

RASA в свое время активно сотрудничала с Минобрнауки России. Ученые‑соотечественники приезжали на мероприятия, организованные министерством, делились своим опытом, участвовали в экспертизе, разработке рекомендаций по научной политике. После 2022 года сотрудничество по понятным причинам было свернуто.

flammmable: Stack Overflow — одно из крупнейших неформальных профессиональных сообществ (наподобие Quora) было создано программистами для программистов. Однако, разросшись, оно разделилось/породило целый куст профессиональных сообществ со схожими базовыми принципами и на той же программной платформе.
Встречались ли вам работы по социологии подобных сообществ? В чём причины их роста/упадка/существования?

Вадим Александрович: Такие сообщества исследуются. И не только собственно социологами. Часто такие платформы изучаются представителями самих профессиональных сообществ. То есть существуют научные работы, посвященные Stack Overflow и написанные специалистами в области компьютерных наук. Эти работы часто издаются в профильных (не социологических) журналах, но содержат в себе элементы социологических исследований (например, анализ социальных взаимодействий пользователей подобных платформ).
Это вообще довольно распространенная история, когда работы, которые можно отнести к социологии науки и техники, пишут не социологи, а сами представители профессиональных сообществ. Я сам, строго говоря, по образованию историк, а не социолог.

Снова оговорюсь, что лично я не занимался данной проблемой, но если Вы введете в поисковике Академии Google «Stack Overflow», он выдаст Вам массу научных публикаций.
Хотя бо́льшая часть посвящена техническим вопросам, есть статьи о социальных и даже психологических аспектах работы сообщества. В основном это публикации по каким‑то отдельным вопросам, вроде анализа репутационной системы платформы, черт характера топовых авторов, или роли геймификации в работе подобных платформ.

Каких‑то обобщающих фундаментальных работ в области социологии науки, посвященных таким сообществам, я не знаю. Но это не значит, что их нет или что подобные исследования не ведутся. Потому что тема интересная и, на мой взгляд, весьма перспективная.

flammmable: Существует ли у социологов в целом, и у социологов науки в частности, какое‑либо схожее профессиональное сообщество, которое:

• помогало бы академическим учёным реализовывать проекты при помощи Citizen science?

• было бы инкубатором учёных‑любителей, способных внести свой вклад в науку?

• служило бы дискуссионной и просветительской площадкой, позволяющей неспециалистам получать консультации от специалистов?

Вадим Александрович: Из профессиональных сообществ есть Международная социологическая ассоциация, на национальном уровне есть Российское общество социологов.

В рамках как международной, так и национальной организации действуют исследовательские комитеты по социологии науки и технологий.
У международного комитета есть даже своя награда — медаль имени Роберта К. Мертона за выдающийся вклад в социологию науки и технологий.
Правда, это всё‑таки чисто профессиональные организации, главная цель которых — обмениваться опытом именно в академическом сообществе, а не взаимодействовать с неспециалистами и учеными‑любителями.

Каких‑то специальных платформ для реализации проектов Citizen science в области социологии (а тем более социологии науки) я не знаю.
Тут нужно объяснить, что сейчас Citizen science — это всё‑таки в первую очередь про естественнонаучные дисциплины. Есть, конечно, отдельные проекты и в области социальных и гуманитарных наук, но их значительно меньше. В 2020 году в журнале Nature даже вышла работа, специально изучающая проблемы и перспективы проектов Citizen science в этих областях. Так что нам есть куда стремиться.

flammmable: Что отличает науку от ненауки с точки зрения социальных институтов?
Возможно ли существование некоего объединения, выполняющего все функции научного сообщества, но при этом не принадлежащего ни к одной из исторически сложившихся научных структур?

Вадим Александрович: Вопрос, конечно, не однозначный. Философско‑теоретический, я бы даже сказал.

Существует огромное количество работ, посвященных демаркации науки и ненауки по различным критериям. Немало копий по этому поводу сломано. Саму науку можно рассматривать именно как социальный институт, представляющий собой систему норм, правил, ценностей и взаимосвязей между научными организациями и отдельными учеными, главной задачей которого является получение новых научных знаний.
На мой взгляд, важнейшей демаркационной линией здесь является именно следование определенным нормам и ценностям. Сами эти нормы тоже, в свою очередь, можно рассматривать как социальные институты.

Например, одним из краеугольных камней современной науки является институт рецензирования. Процедуру рецензирования перед публикацией должна пройти любая научная работа.
Конечно, можно начать спорить и вспомнить о распространяющейся в последние годы практике выкладывания в свободный доступ препринтов — предварительных версий публикаций, часто еще не прошедших процедуру научного рецензирования. Но, с точки зрения норм современной науки, такие публикации не являются ее полноценной частью. Это еще не завершенные работы, и чтобы препринт по‑настоящему стал частью современного научного знания, он должен пройти формальную процедуру рецензирования и быть опубликован в научном издании.

При существующей сегодня системе научный сотрудник не сможет, например, отчитаться по гранту или проекту препринтом, не получит за него премии в университете (даже если в нем описано выдающееся открытие). Это, тем не менее, не мешает другим ученым всё более активно использовать и ссылаться на препринты (иногда даже до публикации окончательной версии) в своих исследованиях.

Распространение практики выкладывания в свободный доступ препринтов, кстати, стало одним из проявлений движения за открытый доступ в науке, о котором я упоминал раньше. Своеобразная форма борьбы с монополией крупных научных издательств.

Так что нормы и социальные институты могут меняться. И сама наука (если рассматривать ее именно как социальный институт) тоже не постоянна и подвержена изменениям.
Поэтому, отвечая на вторую часть вопроса, думаю, что это возможно. Некое объединение любителей, которое сейчас не является частью формального профессионального академического сообщества, в будущем может начать рассматриваться как таковая.

flammmable: Большое спасибо, Вадим Александрович, за ваши ответы!