Технофеодализм – это термин, описывающий новую социально-экономическую систему, в которой доминируют цифровые технологические платформы, аналогично тому, как в средние века в обществе господствовали феодалы. Идея популяризирована экономистом Янисом Варуфакисом, который утверждает, что мы переживаем «эпохальные перемены» с развитием облачных вычислений и больших данных, знаменующих конец традиционного рынка, движимого капитализмом [1].

Проще говоря, технофеодализм понимается как «ситуация, в которой мы служим нашим крупным техно-„повелителям“ (Amazon, Google, Apple и Meta), передавая им свои данные в обмен на доступ к их облачным сервисам» [2]. В этой схеме наши персональные данные и онлайн-поведение становятся своеобразной «платой» за использование цифровых услуг — подобно тому, как средневековые крестьяне платили оброк своему феодалу [3][4].

Технофеодализм против Классического Феодализма

Чтобы понять технофеодализм, полезно сравнить его с классическим феодализмом. В средневековой Европе феодализм представлял собой иерархическую систему, в которой небольшая элита (феодалы) владела почти всеми землями, а большинство населения – крестьяне или крепостные – работали на этих землях. Крестьяне были прикреплены к поместью феодала, снабжая его трудом и частью урожая в обмен на защиту и разрешение пользоваться землей [5]. Власть и богатство в феодальной системе основывались на владении землей и поддерживались военной силой или традициями. Отношения феодала и крестьянина носили личный неравноправный характер: феодал давал защиту, крестьянин – труд и верность.

Капитализм, который в конечном итоге сменил феодализм, функционирует иначе: конкурирующие рынки и наёмный труд определяют экономические результаты; рабочие «свободны» продавать свою рабочую силу. Прибыль, извлекаемая капиталистами, происходит через рынок и наёмный труд, в отличие от принудительной ренты или наследственных повинностей. Тем не менее, сторонники технофеодализма указывают на схожесть с феодализмом в том, что узкая элита (крупные технокорпорации) контролирует критические ресурсы (данные, платформы, инфраструктуру), и все прочие обязаны делиться частью своей ценности (через рентные платежи или бесплатное предоставление данных) за право пользования этими ресурсами [6].

Например, современные «цифровые поместья» могут получать доход не только с прибыли, а именно с «арендной ренты» (commission fee, плата за доступ к платформе или рекламу), как феодалы, взимавшие ренту с крестьян. Так, Apple удерживает комиссию за продажи приложений в App Store в размере 30%, что напоминает «оброк» или феодальный налог, а не типичную рыночную форму прибыли. Это свидетельствует о смещении в сторону извлечения дохода из владения цифровыми активами, а не из классической формы капиталистической прибыли. Однако технофеодализм не идентичен средневековому феодализму: власть держится не на наследственном праве и военной силе, а на технологиях, алгоритмах и правовых соглашениях (например, «правилах пользования»). При этом пользователи или мелкие компании остаются формально независимыми, но фактически зависят от инфраструктуры и служб техногигантов, которые сосредоточены в руках нескольких корпораций [7].

Экономические, политические и технологические последствия

В условиях технофеодализма богатство и власть концентрируются в руках немногих платформ, контролирующих ключевую цифровую инфраструктуру и обладающих огромными массивами данных. В современной экономике данные можно считать новой формой капитала [8]. Используя сетевые эффекты и эксклюзивный доступ к пользовательским данным, гиганты укрепляют монополию и извлекают ренту – например, комиссии, плату за рекламу и пр. Этот сдвиг от классической прибыли к ренте указывает на то, что монополизация цифровых ресурсов превращается в главный источник богатства [9].

Важной чертой технофеодализма называют использование алгоритмов и искусственного интеллекта, которые формируют и управляют поведением пользователей в огромных масштабах. Социальные сети и поисковики не просто отображают информацию, а активно вмешиваются в то, что именно пользователь видит, побуждая его к определённым действиям [10]. Это даёт владельцам платформ большую власть над культурой, информированностью и даже политическими взглядами общества. Считается, что сейчас «машины учат нас» на основе собранных о нас данных, создавая замкнутую систему взаимной алгоритмической «дрессировки» [11].

Вместо множества независимых продавцов и покупателей, взаимодействующих на свободном рынке, фактически устанавливается «цифровая рыночная монополия». Платформа (например, Amazon) берёт на себя роль и посредника, и контролера — она диктует поисковую выдачу, сборы и стандарты для продавцов [12]. Это и ведёт к появлению закрытых экосистем (феодов), где хозяйничают владельцы платформы (феодалы). Возникает «эффект воронки», при котором все продажи или транзакции должны идти через эту платформу, что напоминает зависимость средневековых крестьян от феодального поместья.

Технофеодализм имеет и политические последствия. Фактически, крупные корпорации устанавливают свои правила (правила пользования сервисом), осуществляют собственное правосудие (бан аккаунтов, модерация контента) и внедряют механизмы «частной» регуляции, которые часто выходят из-под контроля государства [13][14]. Пользователи (или работники) редко могут оспорить решения платформы в суде, поскольку бизнес-модель и инструменты правоприменения у гигантов уже прописаны в пользовательских соглашениях. Это подрывает классические принципы демократического контроля и государственного регулирования, усиливая роль «корпоративного суверенитета».

Вкратце, технофеодализм подразумевает экономику, в которой монопольные платформы извлекают ренту. Общество, где технологии используются для формирования человеческого поведения и выбора. А также политическую систему, в которой частные технологические империи определяют ход общественной жизни. Совокупность этих экономических, технологических и политических факторов означает серьёзный отход от конкурентных, регулируемых рынков капитализма середины XX века и начинает напоминать «цифровой турбофеодализм». Хотя сам термин носит метафорический характер, его последствия вполне реальны: сокращение конкуренции и инноваций, уменьшение личной автономии и приватности, а также ослабление публичного управления перед лицом корпоративной власти.

Аргументы «за»

Сторонники идеи технофеодализма полагают, что произошёл коренной перелом в экономической системе.

Крах рыночной конкуренции

Традиционный капитализм основан на конкурентных рынках и инвестициях, ориентированных на прибыль. Однако, как утверждают некоторые, современная цифровая экономика больше не вписывается в эту модель. Варуфакис и другие отмечают, что рынки вытесняются платформами — экосистемами, в которых единственный владелец определяет правила игры. Как обсуждалось, такие компании, как Amazon и Apple, заменили открытые рынки контролируемыми вотчинами, взимая ренту со всех участников [15][16]. Это означает, что прибыль от рыночного обмена перестала быть основным двигателем; вместо этого ключом к богатству стало извлечение ренты из контролируемых позиций. Такой сдвиг рассматривается как качественный разрыв с привычным капитализмом. По словам Варуфакиса, «облачный капитал уничтожил рынки и заменил их своего рода цифровыми феодами», где даже капиталисты теперь вынуждены платить дань владельцам облачных платформ [17]. Примат рентного дохода и упадок подлинной конкуренции являются характерными чертами технофеодальной интерпретации.

Новая классовая структура

 Сторонники этой идеи утверждают, что в цифровой экономике можно выделить новые «классы», аналогичные феодальным. Техноолигархи (генеральные директора-миллиардеры и их корпорации) — это феодалы. Обычные пользователи (предоставляющие данные, контент и часто бесплатный труд, такой как отзывы, публикации в соцсетях и т. д.) — это крепостные, привязанные к платформам ради цифровых средств к существованию или социальных связей [18].

Кроме того, малые бизнесы или даже создатели контента, зависящие от этих платформ, могут рассматриваться как вассалы — они сохраняют определённую автономию, но в конечном итоге вынуждены приносить присягу на верность (то есть соблюдать правила платформы и отдавать часть дохода), чтобы выжить. Например, небольшой онлайн-продавец является вассалом Amazon: он зависит от «земли» Amazon (сайта и логистики) для доступа к клиентам и в обмен платит комиссии и соблюдает политику платформы.

Эта иерархия зависимости во многом напоминает феодальные отношения. Судьба каждой группы в значительной степени определяется её отношением к владельцу платформы. Причём ощущение подчинённости не просто метафорично: каждый раз, когда мы создаём что-то онлайн, мы обогащаем владельца платформы без компенсации, подобно тому, как крепостные трудились на землях феодала [19]. С этой точки зрения, большинство людей превращается в цифровое крестьянство по отношению к нескольким технологическим гигантам.

Беспрецедентная концентрация власти

Хотя капитализм и раньше сталкивался с монополиями, сторонники тезиса о технофеодализме подчёркивают, что масштаб и глубина власти Big Tech беспрецедентны в истории. Эти компании контролируют не только богатство, но и обладают глубинными знаниями о миллиардах людей и влиянием на их жизнь (через данные и алгоритмы). Они охватывают сразу несколько секторов (например, Amazon действует в розничной торговле, облачных вычислениях, логистике, медиа и т. д.), создавая конгломератные империи. Их финансовая мощь также превращается в политическое влияние — через лоббизм или даже предоставление критически важной инфраструктуры правительствам.

Некоторые комментаторы с разных сторон политического спектра отмечают, что нынешняя система «управляется скорее жесткой монополией, чем старомодной эксплуатацией труда» — намекая на произвольное извлечение ренты и грубую власть, напоминающую средневековых феодалов [20]. Либертарианский техномиллиардер «бролигарх» может транслировать образ свободного предпринимательства, но на практике часто действует как автократ в своих владениях.

Тот факт, что даже мейнстримные и правые мыслители начали называть нашу эпоху неофеодальной, подтверждает эту точку зрения: это не просто марксистская или леворадикальная интерпретация. От критиков Кремниевой долины до консервативных комментаторов, обеспокоенных «тиранией Big Tech», многие соглашаются, что мы вступили в новую фазу, где капиталистические нормы уступают место феодальному господству [21].

Параллели с историческим переходом

Некоторые сторонники проводят прямую параллель с тем, как феодализм уступил место капитализму несколько веков назад. Так же, как феодализм не закончился в одночасье в результате одной революции — он постепенно разрушался под воздействием рынков и денег, — капитализм, возможно, сейчас тихо разлагается. Варуфакис предполагает: «Так заканчивается капитализм: не революционным взрывом, а эволюционным всхлипом», медленно превращаясь во что-то новое [22].

В этом нарративе финансовый кризис 2008 года и технологический бум 2010-х стали переломным моментом. С тех пор деньги центральных банков (избыточная ликвидность) и цифровые сети способствовали росту гигантских платформ-монополий вместо продуктивного, конкурентного капитализма [23][24].

Таким образом, как когда-то люди осознали, что большинство их отношений стали рыночными (что знаменовало конец феодализма), возможно, сегодня большинство экономических взаимодействий проходит через платформы, сигнализируя о конце капитализма. Сторонники этой идеи утверждают, что слепая приверженность термину «капитализм» может мешать увидеть новую реальность; поэтому введение понятия «технофеодализм» помогает выделить новые и опасные аспекты современной системы [25].

---

В целом, сторонники концепции технофеодализма считают её обоснованной и проницательной. Она отражает авторитарные тенденции Big Tech, утрату принципов свободного рынка и новые формы эксплуатации через данные и алгоритмы. Они утверждают, что осознание этих феодальных структур — первый шаг к решению глубоких проблем неравенства и отсутствия свободы в цифровой экономике.

Аргументы «против»

Скептики уверены, что, хотя власть Big Tech вызывает беспокойство, система остаётся капиталистической.

Сохранение капиталистических механизмов

Критики подчёркивают, что наблюдаемые изменения можно объяснить как эволюцию капитализма (более монополистического, ориентированного на ренту), а не его полное исчезновение. Евгений Морозов, писатель и исследователь в области технологий, является одной из ключевых фигур в этом лагере. Он признает, что в последние десятилетия наблюдается рост нацеленности на ренту, монополий и политического сговора капиталистов, но отмечает, что «формы политического отчуждения и экспроприации, а также принудительные действия, такие как рента… являются центральными чертами капитализма, а не отклонениями от него». [26].

С этой точки зрения, капитализм всегда включал в себя игры власти и несвободные отношения (вспомните корпоративные города, колониальные монополии или баронов-разбойников). Тот факт, что современные капиталисты опираются на монополию на данные или эксплуататорские контракты, не означает, что капиталистический способ производства исчез – скорее, это просто его дальнейшее развитие. Морозов предупреждает, что называя эти практики неофеодализмом, мы можем создать ложное впечатление, будто они представляют собой разрыв с капитализмом, тогда как на самом деле такие тенденции были присущи капитализму на протяжении всей его истории. [27].

Инновации против феодальной стагнации

Ещё один аргумент против термина «технофеодализм» заключается в том, что компании Big Tech по-прежнему ведут себя как классические капиталисты: они инвестируют, внедряют инновации и накапливают капитал для максимизации прибыли (даже если часть этой прибыли поступает от ренты). В отличие от праздных феодалов, довольствующихся земельными доходами, такие компании, как Google и Amazon, вкладывают миллиарды в исследования и разработку новых продуктов, услуг и технологий.

В одном из возражений отмечалось, что эти фирмы «значительно инвестируют в исследования, разработки и масштабную инфраструктуру — классические признаки активных капиталистов. Вместо того чтобы просто пассивно накапливать богатство, Big Tech — это двигатели производства и инноваций, что противоречит образу феодальных лордов, живущих за счёт монопольной ренты» [28].

Другими словами, они не просто извлекают статичную ренту, а активно ищут новые пути роста и конкуренции (например, дорогостоящая гонка за передовые ИИ или автономные автомобили). Эта динамика соответствует постоянному революционизированию производства, характерному для капитализма, а не статичному порядку феодализма. Да, эти компании монополистичны, но монополистический капитализм был рассмотрен марксистами ещё столетие назад как стадия капитализма, а не нечто внешнее ему [29].

Как отмечает Морозов, монополия — не новое явление в капитализме, а его неотъемлемая часть на разных этапах [30]. Таким образом, то, что некоторые называют технофеодализмом, может быть просто поздним этапом капиталистической монополии с высоким технологическим уклоном.

Капитал-наёмный труд

Критики также указывают, что базовые отношения между капиталом и трудом по-прежнему существуют, пусть и в изменённой форме. В классическом феодализме не было рынка труда — крестьяне не продавали свою рабочую силу, но были обязаны трудиться. Сегодня же большинство людей продолжают работать за заработную плату. Даже фрилансеры получают оплату за выполненные задания, хоть и в нестабильных условиях.

Извлечение прибавочной стоимости через труд — ключевая черта капитализма в марксистской теории — сохраняется как в гиг-экономике, так и в технологических компаниях, которые имеют огромные рабочие коллективы, от программистов до складских работников. Даже пользователей, создающих данные, можно рассматривать с капиталистической точки зрения: некоторые теоретики называют это «бесплатным трудом», который капитал с радостью эксплуатирует (как часть того, что Шошанна Зубофф называет «надзорным капитализмом», что подчёркивает, что это всё ещё капитализм, просто основанный на слежке за поведением пользователей) [31].

Кроме того, капиталисты (инвесторы) по-прежнему владеют средствами производства — будь то серверные фермы или алгоритмы ИИ, а работники (или пользователи) в большинстве случаев ими не обладают, сохраняя классическое классовое разделение. Тот факт, что услуга является бесплатной (например, социальные сети), а «труд» непрямой, не требует новой феодальной парадигмы; это можно рассматривать как продолжение рекламно-ориентированных бизнес-моделей, существовавших десятилетиями (например, телевидение).

В итоге мотив прибыли остаётся главной движущей силой — даже извлечение ренты в конечном счёте направлено на увеличение прибыли и стоимости для акционеров, а не на выполнение феодальных обязанностей. Таким образом, движущий механизм системы остаётся капиталистическим стимулом, а не статичным феодальным долгом.

Государственная и правовая среда

Критики отмечают, что мы по-прежнему функционируем в рамках капиталистических правовых систем (договорное право, частная собственность, интеллектуальная собственность и т. д.), а не феодальных. Феодализм характеризовался взаимными личными обязательствами и децентрализованным правом (власть феодала в его владениях была частично суверенной). Современные корпорации, напротив, являются продуктами государственного права; они не претендуют на юридический суверенитет над своими пользователями или работниками.

В теории пользователь может покинуть Facebook и перейти на другую платформу — нет юридического принуждения, даже если существуют практические барьеры. Действующие антимонопольные разбирательства и законы о защите конфиденциальности показывают, что правительства (пусть и несовершенно) пытаются сдерживать Big Tech с помощью капиталистических механизмов регулирования [32].

Если бы мы действительно жили в новой феодальной эпохе, можно было бы ожидать, что государства полностью подчинены корпоративной власти или стали несущественными — но, по мнению скептиков, это преувеличение. Государства по-прежнему взимают налоги, регулируют (или пытаются регулировать) рынок и иногда добиваются успеха — например, в виде многомиллиардных штрафов для технологических компаний или таких законов, как Акт о цифровых рынках ЕС.

---

Таким образом, несмотря на серьёзные неофеодальные черты, общая система глобальной торговли, финансов и права остаётся капиталистической по своей сути [33].

Практические примеры

Чтобы подкрепить обсуждение, полезно рассмотреть конкретные примеры, которые иллюстрируют аспекты технофеодализма в современном мире. Вот несколько примеров, показывающих, как динамика цифровых «феодалов» и «крепостных» проявляется на практике.

Социальные сети как цифровые поместья

Платформы социальных медиа, такие как Twitter (X) или Facebook, можно рассматривать как современные феодальные владения. Владельцы платформ предоставляют «землю» (цифровую сеть и инфраструктуру), где собираются пользователи, а сами пользователи создают контент и данные, которые делают платформу ценной. При этом важно отметить, что за подавляющее большинство своих вкладов (посты, твиты, видео и т.д.) пользователи не получают оплаты. Тем не менее, эти вклады приносят компаниям огромную ценность, привлекая внимание и взаимодействие, которое затем можно монетизировать с помощью рекламы или подписок.

Например, публикация на X была уподоблена «тяжёлому труду на владениях Илона Маска, как у средневекового крепостного. Маск не платит вам, но ваш бесплатный труд приносит ему доход», поскольку повышает стоимость и доход платформы [34]. Каждый твит или комментарий увеличивает богатство контента, которое X/Twitter затем может использовать для продажи рекламы или аналитики данных. Аналогично, пользователи Google Maps, позволяющие отслеживать своё местоположение или оставляющие отзывы, фактически работают на Google – они помогают улучшать сервис (например, сообщая о пробках или обновляя информацию о предприятиях), в то время как Google получает выгоду [35].

Во всех этих случаях компания получает финансовую выгоду (через продажи рекламы, сбор данных, повышение рыночной оценки), не делясь ею с «крестьянами», которые трудились над созданием контента. Единственная «оплата», которую получают пользователи, – это доступ к самой платформе (представленной как бесплатный сервис). Такая схема является характерной чертой технофеодальных отношений: феодал предоставляет инфраструктуру и защиту (онлайн-пространство, модерацию и т.д.), а пользователи/крестьяне занимаются созданием контента и генерацией данных, получая нематериальные выгоды, но не долю от прибыли.

Маркетплейсы или смерть свободной торговли

Amazon – яркий пример технофеодальных тенденций в сфере электронной коммерции. Часто воспринимаемый как обычный маркетплейс, Amazon на самом деле жестко контролирует экосистему покупателей и продавцов на своей платформе. Потребителям может казаться, что они совершают покупки на открытом рынке, но за кулисами Amazon управляет всем процессом – от ранжирования результатов поиска до того, какие товары оказываются в центре внимания. Варуфакис описывает, как, приняв решение о покупке, пользователь фактически приобретает товар напрямую у машины: «Amazon заменил рынок» в его традиционном понимании [36].

Продавцы на Amazon находятся в положении, аналогичном арендаторам на феодальном поместье. Они обязаны соблюдать правила Amazon, платить многочисленные сборы (реферальные комиссии, комиссии за выполнение заказов, рекламные платежи и т. д.) и могут быть изгнаны (заблокированы) по усмотрению платформы. Как и феодальный лорд, Amazon извлекает выгоду из каждой транзакции на своей «земле» – в 2022 году компания забирала в виде комиссий в среднем более 50% дохода каждого продавца, и эта доля продолжает расти (по сути, это рента за цифровую торговую площадь). У продавцов мало альтернатив аналогичного масштаба, поэтому многие из них вынужденно зависят от Amazon, как вассалы от своего сюзерена.

Кроме того, Amazon напрямую контролирует ключевую инфраструктуру (склады, логистику доставки, облачные сервисы), от которой зависят все участники рынка, что еще больше укрепляет его позиции. Такая интеграция и контроль позволяют Amazon продвигать собственные товары или наказывать продавцов, не соответствующих его требованиям. Традиционная модель конкурентного рынка (с прозрачным ценообразованием и множеством независимых игроков) уступает место централизованно управляемой системе, где алгоритмы Amazon определяют, какой товар «выигрывает» покупателя, какую цену предложить и т. д. – подобно тому, как феодальный лорд устанавливает условия торговли в своем владении.

Покупатели тоже оказываются привязанными к экосистеме Amazon через подписку Prime и удобные настройки по умолчанию, что усложняет задачу конкурентам, пытающимся переманить их. В целом, платформа Amazon демонстрирует, как частная корпорация может узурпировать функции рынка, устанавливать пошлины и осуществлять односторонний контроль, являя собой технофеодализм в действии в глобальном масштабе [37].

Apple и рента

App Store от Apple является ярким примером концепции «цифровой ренты» и контроля через огороженную экосистему. Если разработчик создает мобильное приложение и хочет достичь миллионов пользователей iPhone, он обязан размещать его в App Store – альтернатив нет. Apple не разрешает сторонние магазины приложений на iOS. В феодальных терминах Apple выступает в роли лорда, владеющего доменом iOS, а разработчики – как купцы, которым требуется лицензия для торговли на рынке этого лорда.

Apple взимает стандартную комиссию в 30% за платные загрузки приложений и покупки внутри приложений (недавно сниженную до 15% для небольших разработчиков или подписок после первого года, но сам принцип остается неизменным). Варуфакис прямо сравнивает это с феодальной рентой: «Apple может удерживать 30% вашей прибыли в виде комиссии. Это рента… App Store – это феодальное владение… Apple извлекает ренту точно так же, как это было при феодализме» [38].

Эта обязательная «дань» существенно влияет на экономику разработки приложений – по сути, это частный налог на инновации в сфере программного обеспечения. Разработчики протестуют против такой схемы, называя её «налогом Apple в 30%», а некоторые крупные компании, такие как Epic Games (создатель Fortnite), даже подали судебные иски, обвиняя Apple в монополизме.

С точки зрения пользователя, строгий контроль Apple может обеспечивать безопасность и качество приложений, но также лишает свободы выбора – например, пользователи не могут устанавливать приложения, запрещенные Apple, даже если хотят.

Ситуация с App Store демонстрирует, как технологическая корпорация может вставать между производителями и потребителями, извлекая ренту – аналогично феодальному лорду, требующему долю с каждой сделки на своем рынке. Google Play Store на Android использует схожую модель, хотя и с немного большей свободой для установки приложений из внешних источников. Эти примеры подчеркивают ключевую идею технофеодализма: владение критически важной платформой позволяет корпорации взимать сборы и диктовать условия, подобно тому, как феодальные господства устанавливали свои законы в прошлом [39].

Гиг-экономика и «неофеодальное крепостничество»

Гиг-экономика, представленная такими компаниями, как Uber, Lyft, Самокат или Яндекс-такси, некоторыми исследователями описывается как создание новой формы зависимости для работников. Гиг-работников часто позиционируют как «независимых подрядчиков», управляющих собственным микробизнесом, но на практике у них мало автономии, и их положение во многом напоминает феодальных крепостных или средневековых «вилланов». Анализ Западного университета (Western University) утверждает, что работники платформенной экономики являются «современными феодальными крепостными», предлагая для их статуса термин «нео-вилланство» [40][41].

Как крепостные, привязанные к земле своего господина, гиг-работники зависят от платформ вроде Uber или Deliveroo для получения работы. Именно платформа устанавливает правила: алгоритмы ценообразования, условия и время выхода «на линию», систему оценки эффективности. Более того, платформа может «деактивировать» (то есть изгнать) работников, если они не соответствуют требованиям или получают низкие рейтинги.

При этом работники сами несут все расходы (обслуживание автомобиля, топливо, страховку – аналогично тому, как крестьяне сами обеспечивали себя инструментами и семенами) и часто зарабатывают лишь на уровне выживания, в то время как платформа забирает значительную часть дохода с каждой поездки или доставки. Ключевой момент: гиг-работники лишены традиционных прав и гарантий наемных сотрудников – у них нет минимальной заработной платы, социальных льгот, права на коллективные переговоры. Их положение нестабильно и напоминает положение крепостных, которые хоть и не были рабами, но не являлись и свободными людьми [42].

Для описания их статуса используется термин «ложная самозанятость» – фактически они работают как наемные работники, но юридически не признаются таковыми [43]. Платформы также используют бонусы и геймифицированные механики, чтобы мотивировать работников к более интенсивной работе – своего рода современные версии феодальных повинностей и обязательств.

С точки зрения технофеодализма, платформа является лордом, владеющим рынком (приложением) и доступом к клиентам, а водитель или курьер – вассалом, который должен подчиняться правилам лорда, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Если работник покидает платформу, он теряет доступ к клиентской базе – как и крепостной, уходя с земли, терял свои средства к существованию.

Некоторые исследователи утверждают, что распространение гиг-работы – ничего не гарантирующих, индивидуально заключаемых трудовых контрактов – напоминает условия труда до появления сильных профсоюзов и трудовых прав. Это фактически откатывает систему защиты работников назад, создавая огромный класс людей с «крепостной» зависимостью [44][45].

---

Эти примеры показывают различные аспекты технофеодализма: социальные сети демонстрируют неоплачиваемый цифровой труд и «контентное крепостничество», Amazon и Apple – монопольные платформы и извлечение ренты, а гиг-экономика – уязвимое положение работников, зависимых от своих платформенных «господ». В каждом случае очевиден дисбаланс власти и зависимость, характерные для феодальных отношений.

Хотя детали различаются, общий принцип остается неизменным: те, кто контролирует платформы (или алгоритмы), выступают в роли воротил и рантье, а те, кто от них зависит (пользователи, производители, работники), оказываются в подчиненном положении с ограниченными правами и альтернативами.

Таким образом, феодальная аналогия – это не просто риторический прием, а способ осветить реальные структурные проблемы современной цифровой экономики.

Потенциальные решения и альтернативы технофеодализму

Если мы признаем, что элементы технофеодализма присутствуют в нашем мире, следующий вопрос: что с этим можно сделать? Как можно противостоять или смягчить негативные последствия этой новой цифровой системы? Экономисты, технологи и политики предлагают различные решения и альтернативные модели. Эти решения охватывают регуляторные меры, технологические инновации и общественные изменения. 

Ужесточение регулирования и антимонопольных мер

Один из очевидных подходов – использование государственных инструментов для ребалансировки власти технологических гигантов. Это может включать антимонопольные меры, направленные на разделение крупных компаний или хотя бы на предотвращение их дальнейших слияний и антиконкурентных практик. Уже предпринимаются шаги в этом направлении: в конце 2023 года, например, регуляторы в США и Европейском Союзе одновременно инициировали антимонопольные дела против Apple за её политику в App Store [46]. Аналогичная проверка идет в отношении Google (из-за его доминирования в сфере интернет-рекламы) и Amazon (из-за предпочтения собственных товаров и давления на продавцов).

Разделение компаний (как это было сделано с AT&T в 1980-х годах) или принуждение к совместимости и справедливому доступу могут уменьшить сферу влияние отдельных платформ. Регулирование также включает законы о защите данных и требования о переносимости данных: такие правила, как GDPR в ЕС, дают пользователям больше контроля над их персональными данными, а будущие законы могут обязать платформы позволять пользователям переносить свои данные или взаимодействовать между платформами (по аналогии с тем, как в Средневековье лордов могли обязать разрешить крестьянам торговать с соседними землями). Цель такого регулирования – восстановить конкурентную и открытую цифровую среду, не позволяя одной компании доминировать над целым сектором. Однако глобальное обеспечение соблюдения этих правил остается сложной задачей, и ведутся споры о том, насколько эффективны они могут быть, если базовые бизнес-модели остаются неизменными.

Самоорганизация пользователей и кооперативы

Еще один путь – самоорганизация пользователей и работников для борьбы за изменения, цифровой эквивалент крестьянских восстаний против феодалов. Варуфакис отмечает, что индивидуальные действия (например, отказ от Facebook или использование наличных денег для избегания цифрового слежения) «могут помочь на время, но они не являются решением. Если мы не объединимся, мы никогда не сможем цивилизовать или социализировать облачный капитал и не вернем себе собственные мысли» [47]. Это предполагает необходимость коллективных движений – будь то профсоюзы для гиг-работников, кампании за права на данные или даже новые политические движения, борющиеся за более справедливую цифровую экономику.

Одним из конкретных решений является создание платформенных кооперативов – сервисов, принадлежащих и управляемых их пользователями или работниками, а не частными корпорациями, стремящимися к прибыли. Например, водители могут владеть совместным приложением для вызова такси (существуют эксперименты, такие как кооперативная платформа Driver’s Seat), а художники – управлять стриминговым сервисом. Сторонники этой идеи утверждают, что для преодоления «кибер-крепостничества» необходимо научиться масштабировать платформенный кооперативизм [48]. Конечно, конкурировать с гигантами сложно, но уже есть успешные примеры – например, Mastodon как децентрализованная альтернатива Twitter. В кооперативной модели ценность, созданная пользователями и работниками, остается у них, а не изымается центральной корпорацией – это похоже на ситуацию, когда «крепостные» владеют землей сообща.

Эта идея также перекликается с концепцией общественного цифрового пространства: некоторые предлагают сделать критически важные цифровые сервисы (социальные сети, почтовые сервисы, облачные платформы) общественными благами или открытыми ресурсами, устраняя прибыльный стимул, ведущий к деградации сервисов ради извлечения ренты (термин “enshittification”, введенный Кори Доктороу [49]).

Демократизация корпоративного управления

Более радикальное решение затрагивает саму суть проблемы – структуру собственности и управления технологическими компаниями. Варуфакис предлагает концепцию «демократизированных компаний» как альтернативу традиционному капитализму и технофеодализму. В такой компании каждый работник получает долю собственности, которую нельзя продать, и равный голос в принятии решений [50].

Все корпоративные решения – от стратегии до зарплат – принимаются голосованием сотрудников по принципу «один человек – один голос», а не советом директоров, представляющим акционеров. Прибыль распределяется между теми, кто действительно трудится, а не отводится владельцам-акционерам. Варуфакис утверждает, что внедрение такой модели «устранило бы различие между зарплатами и прибылью… Мы получили бы коллективную собственность и ликвидировали бы фундаментальное классовое деление… разорвав пуповину, связывающую финансы и фондовые рынки» [51][52].

Хотя сегодня такие компании редки, и их можно увидеть лишь в некоторых кооперативах и моделях с частичным владением сотрудниками, идея представляет собой глубинную реструктуризацию экономики, обеспечивая, чтобы нынешние «цифровые крепостные» стали полноправными участниками цифровой экономики. Даже менее радикальные меры, такие как дивиденды с данных или участие пользователей в советах директоров, могли бы изменить баланс сил.

Децентрализованные и открытые технологии

Другая возможная стратегия – использование технологического дизайна для ослабления доминирования централизованных платформ. Изначально интернет был децентрализованным, но со временем власть сосредоточилась в руках нескольких платформ. Технологии Web3 и блокчейн-проекты стремятся создать распределенные сети, где данные и сервисы принадлежат пользователям, а не корпорациям.

Однако крипторынки сами породили свои формы феодализма, с ранними инвесторами, накопившими гигантское состояние. Поэтому некоторые эксперты вместо блокчейна делают ставку на открытые стандарты и интероперабельность – например, если цифровые сервисы смогут взаимодействовать, как email, пользователи не будут «заперты» в одной экосистеме. Государства могут обязать крупные платформы поддерживать открытые протоколы, а также финансировать общественные технологии (например, муниципальные интернет-проекты или государственные соцсети).

Образование и цифровая грамотность

Наконец, важным шагом является просвещение пользователей. Осознание того, как корпорации используют данные и контролируют цифровое пространство, может привести к изменениям в общественном мнении и политике. Например, рост популярности приватных сервисов (Signal, DuckDuckGo) показывает, что пользователи могут «голосовать ногами».

На коллективном уровне общественные настроения могут измениться – подобно тому, как выросла экологическая осведомленность, – и привести к тому, что чрезмерный сбор данных или антиконкурентное поведение начнут восприниматься как неприемлемые. Это, в свою очередь, может усилить политическое давление в пользу регулирования и поддержки альтернативных моделей.

По сути, осознанное поведение пользователей может смягчить технофеодальные тенденции: если люди отвергнут роль «цифровых крепостных», компаниям придется либо адаптироваться, либо терять пользователей. Однако социальные сети и удобство цифровых сервисов – мощные факторы; сложно убедить массовую аудиторию покинуть платформы, где находятся все их друзья или клиенты.

Тем не менее, движения за цифровые права (выступающие, например, за право владения своими данными или прозрачность алгоритмов) играют важную роль в преодолении чувства беспомощности, которое питает феодальные отношения в цифровой экономике.

---

Решение проблемы технофеодализма потребует комбинации этих стратегий: регулирование без альтернативных платформ приведет к созданию новых монополий, а децентрализация бессмысленна, если платформы смогут её блокировать.

Одно из самых смелых предложений Варуфакиса – коллективная собственность на «облачный капитал», поскольку именно наши данные создают его ценность [53]. Это может означать превращение платформ в общественные сервисы с демократическим управлением.

В конечном счете, борьба с технофеодализмом – это восстановление демократического контроля и справедливости в цифровой экономике, чтобы технологии служили общественному благу, а не цифровым монополистам.

Будущее и гонка за искусственным интеллектом

Продолжая размышлять, можно понять что эволюция технофеодализма тесно связана с быстрым развитием искусственного интеллекта. В ближайшие годы – часто называемые «гонкой за ИИ» – может произойти серьезный сдвиг в балансе сил цифровой экономики. Этот процесс либо еще больше укрепит технофеодальные структуры, либо, напротив, приведет к их разрушению.

Усиление технофеодальной динамики

Многие аналитики опасаются, что по мере роста возможностей ИИ технологические гиганты, контролирующие эти технологии, станут еще более доминирующими. Передовые ИИ – большие языковые модели, рекомендательные системы, автономные алгоритмы – требуют огромных объемов данных и вычислительных мощностей для разработки и работы. В настоящее время лишь небольшое число корпораций (и некоторые государственные агентства) обладают этими ресурсами в достаточном масштабе. Это означает, что феодалы цифрового мира могут получить еще больше власти благодаря владению самыми передовыми ИИ-инструментами.

Например, один из прогнозов экспертов в этой области предполагает, что в текущем десятилетии системы ИИ смогут «эмулировать человека в любой задаче», то есть выполнять любую интеллектуальную работу, доступную человеку, при наличии достаточных данных и вычислительных ресурсов. Если такой общий искусственный интеллект (AGI) действительно появится, то те, кто его разовьет и будет контролировать, смогут автоматизировать огромные сегменты экономики, получая беспрецедентные прибыли и власть [54].

В таком сценарии человеческий труд (включая высококвалифицированные профессии, такие как программирование, дизайн, аналитика) может стать легко заменяемым ИИ, что приведет к еще большей концентрации богатства и производственных мощностей в руках владельцев ИИ. В результате остальное население может оказаться еще более зависимым от платформ, предоставляющих ИИ-сервисы – наподобие того, как крестьяне когда-то зависели от мельниц и кузниц феодального лорда для обработки своих ресурсов.

Таким образом, технофеодальная пирамида может еще больше заостриться: «ИИ-феодал» на вершине, минимальное количество человеческих «вассалов» в середине и широкая база малообеспеченных людей, полностью зависящих от систем, управляемых ИИ.

Антиутопия или смена парадигмы

Футуристы, такие как Самуэль Хаммонд, представляют возможные сценарии «технофеодального будущего», в котором доминирует ИИ. В одном из интервью Хаммонд описал ряд ключевых этапов, ведущих к 2040 году – году, когда, по его мнению, «мы полностью окажемся там», то есть технофеодальное общество станет реальностью, если нынешние тенденции сохранятся [55].

Среди этих этапов: экспоненциальный рост вычислительных мощностей (такие компании, как NVIDIA, массово производят чипы в беспрецедентных объемах) и достижение ИИ уровня человеческих способностей в различных сферах [56][57].

К 2030-м годам частные ИИ-системы могут заменить функции государства и социального сектора. Например, частные компании смогут взять на себя образование (ИИ-тьюторы вместо школ), безопасность (ИИ-наблюдение и дроны вместо полиции) или даже правосудие (алгоритмический арбитраж вместо судов). Если государственные институты не успеют адаптироваться, корпорации могут стать главными поставщиками этих квазигосударственных услуг. Аналитики отмечают, что частные ИИ «могут заменить функции государства», что указывает на возможность формирования параллельных систем управления, основанных на технологиях [58].

В крайнем варианте к 2040 году мир может выглядеть так: несколько мегакорпораций управляют экономикой и сервисами на основе ИИ, тогда как государства либо маргинализированы, либо плотно сотрудничают с корпорациями. У отдельных людей практически не остается выбора, кроме как жить по правилам и алгоритмам, установленным «ИИ-феодалами.

Этот сценарий представляет собой антиутопический технофеодализм, где роль феодального господина выполняют непрозрачные ИИ-системы, контролируемые корпоративными владельцами, а граждане превращаются в зависимых подданных с минимальной свободой действий.

Новые «ИИ-феодалы» и монополизация власти

Гонка в сфере ИИ также может привести к перераспределению власти среди цифровых монополистов. На данный момент лидерами являются крупнейшие технологические компании (OpenAI, Google, Amazon, Meta, Apple, Microsoft), но возможно, что новые игроки – отдельные государства, альянсы или новые компании – смогут вырваться вперед.

Например, если открытый ИИ-проект совершит крупный прорыв, он сможет дать власть широкой сообществу, а не одной корпорации. Напротив, соперничество между США и Китаем в области ИИ может привести к биполярному технофеодальному миру, где граждане каждого блока оказываются под влиянием своих национальных технологических гигантов, тесно связанных с государственной властью. В этом контексте говорят о «техноавторитаризме», особенно в случае Китая с его системой цифрового наблюдения [59].

Однако если одна компания или государство монополизирует продвинутый ИИ, это может привести к глобальной монополии власти – беспрецедентной концентрации экономического, военного и культурного доминирования, оставляя всех остальных бороться за крохи.

Стоит отметить, что не все эксперты считают столь радикальные сценарии неизбежными. ИИ может также повысить человеческую продуктивность, создав более распределенную и инклюзивную систему. Однако в условиях экономики, ориентированной на прибыль, преимущества ИИ вряд ли будут автоматически распределяться равномерно.

Именно поэтому некоторые специалисты призывают рассматривать ИИ и данные как общественные блага. Если управление ими будет организовано правильно, ИИ может освободить людей от рутинного труда, предоставить универсальный базовый доход и увеличить свободное время – своего рода утопия в духе Стар Трека. Однако без осознанного вмешательства ИИ, скорее всего, просто усилит власть уже доминирующих игроков, углубляя социальное неравенство и создавая еще более стратифицированное общество.

Труд и общество в эпоху ИИ

Одним из ключевых вопросов остается судьба человеческого труда и достоинства в будущем, где ИИ выполняет большинство задач. В рамках технофеодального сценария люди могут становиться все более ненужными для производства – особенно если ИИ и роботы полностью возьмут на себя производство, транспорт, принятие решений и другие ключевые процессы. Это может привести либо к массовой безработице, либо к тому, что труд без гарантий в стиле гиг-экономики станет нормой.

Историческая аналогия – судьба крестьян в эпоху огораживания земель и массового переселения. Однако в данном случае это может коснуться всех отраслей, а не только сельского хозяйства. Малочисленная элита – те, кто владеет ИИ или обладает уникальными, дополняющими ИИ навыками, – может захватить всю экономическую выгоду, оставляя остальных в уязвимом положении.

Это ставит вопрос о социальной стабильности. Феодальные общества были жестко иерархичными и неравными, но оставались стабильными благодаря традиции и жесткому порядку. Будет ли технофеодальное общество устойчивым?

• Возможно, да, если цифровой надзор и ИИ-управление поведением (так называемая «поведенческая модификация») окажутся достаточно мощными, чтобы предотвращать массовые восстания.

• Возможно, нет, если обездоленные массы начнут требовать перемен.

Варуфакис предупреждает, что если этот протест не будет направлен в конструктивное русло, он может подпитывать авторитарный популизм или даже фашизм, когда люди выступают против системы, но в итоге поддерживают демагогов, обещающих простые решения [60].

В ближайшее десятилетие будет идти жесткая борьба за то, как использовать ИИ: для расширения свободы человека или для усиления контроля. Например, ИИ на рабочих местах может либо освободить работников от рутинного труда, либо стать инструментом тотального контроля, диктуя каждому сотруднику каждое движение (как это уже происходит с алгоритмическим управлением в складах Amazon).

Оптимистические сценарии

Не все прогнозы будущего мрачны. Возможно, осознание рисков технофеодализма приведет к реформам. Если крупнейшие мировые юрисдикции внедрят жесткие механизмы регулирования ИИ – такие как обязательная прозрачность алгоритмов, предотвращение ИИ-монополий и защита прав на данные – наихудших последствий можно будет избежать.

Международное сотрудничество может привести к тому, что некоторые ИИ-системы станут глобальными общественными благами – например, мировой климатический ИИ для прогнозирования погоды или медицинский ИИ, доступный для всех.

Общественное давление также может вынудить компании делиться выгодами, например, через дивиденды с данных или «налог на ИИ», который финансировал бы универсальный базовый доход. Ведь эти ИИ были обучены на данных всего общества, а не только корпораций.

Кроме того, растущее движение за открытый ИИ может демократизировать доступ к ИИ-инструментам, не позволяя крупным корпорациям единолично контролировать их. Если это движение добьется успеха, оно может снизить технофеодальный эффект, предоставив сообществам и малым компаниям больше возможностей.

Еще один позитивный фактор – вхождение новых игроков. Возможно, сегодняшние стартапы или компании из развивающихся стран смогут сломать монополию технологических гигантов, если те окажутся слишком медлительными или зациклятся на своей власти.

Наконец, возможен культурный сдвиг в сторону цифровой децентрализации – подобно тому, как выросла экологическая осознанность. Если потребители и избиратели начнут поддерживать более распределенные и справедливые системы, это может изменить правила игры, сделав цифровую экономику менее зависимой от технофеодальных структур.

---

В условиях стремительного развития ИИ ближайшие годы станут критическими. Мы стоим на перекрестке, где один путь ведет к усилению технофеодального порядка – миру «неосредневековья», в котором господствуют ИИ-феодалы, паразитирующие на данных цифровых крепостных. Другой путь может привести к более инклюзивному процветанию, где ИИ становится инструментом всеобщего блага.

Исход зависит от решений, принимаемых сегодня:

• Как мы будем регулировать ИИ и Big Tech – установим ли демократические механизмы или позволим корпорациям безраздельно контролировать технологии?

• Как мы будем разрабатывать ИИ-системы – станут ли они открытыми и доступными или превратятся в закрытые инструменты извлечения ренты?

• Как общество отреагирует на грядущие изменения – примет ли оно новый цифровой феодализм или потребует альтернативных моделей?

По мере того как ИИ продолжает развиваться, вопросы власти и управления становятся центральными, отражая ключевые темы технофеодализма. Будет ли ИИ-экономика служить интересам всех или превратится в систему, где, как говорят, «господа и их машины управляют цифровыми общинами»?

Ответ зависит от того, сможем ли мы коллективно гарантировать, что эта мощная технология будет руководствоваться демократическими принципами, а не исключительно стремлением к прибыли и накоплению власти.

---

?? The English version of the article is here.