В отличие от ранней советской фантастики, мало интересовавшейся вычислительными машинами, в конце 50-х годов авторы первых произведений «золотого века советской НФ» стали активно вводить ЭВМ и роботов в образы утопического завтра. И в романе «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова, и в сборнике «Полдень, XXII век» братьев Стругацких компьютеры и кибернетические устройства показаны как повсеместные и привычные людям будущего. Тем временем, компьютеры начинают всё больше проникать и в реальность — поначалу сугубо у «физиков». С рубежа 50-х и 60-х ещё недавно единичные ЭВМ начинают идти в серию десятками (БЭСМ-2) и сотнями (Урал-1) экземпляров, ими начинают оснащаться институты, инженерные и научно-исследовательские центры, программирование превращается в важную, всё более востребованную и дефицитную специальность. Ещё недавно компьютеры в фантастике были таким же признаком не слишком близкого будущего, как межзвёздные перелёты. Теперь же всё больше читателей НФ из числа технической интеллигенции и сами прямо или опосредованно имели дело с компьютерами. Как это отразилось на советской научной фантастике и в целом культуре этого времени?

Иллюстрация к первой в СССР детской научно-популярной книге о робототехнике и кибернетике «Алло, робот», Александр Кондратов, 1965 год

Продолжим про Стругацких — благо, в этот период они были весьма плодовиты и написали несколько из важнейших своих работ о мире Полудня. В финале прошлой части мы коснулись сборника «Полдень, XXII век» — в основном в плане описания утопического мира будущего с массовой компьютеризацией. Но в этой работе 1961 года есть и ещё два интересных образа, которые оказываются ближе к образам и тропам более поздней научной фантастики. В рассказе «Загадка задней ноги» суперкомпьютер КРИ, способный по малейшим следам и паттернам реконструировать следы прошлого и моделировать процессы и поведение живых существ, начинает загадочным образом глючить. «Выдавать» КРИ мог не только графическую и звуковую информацию, но и собирать в автоматических мастерских механические устройства-модели. С какого-то момента модели приобрели крайне странные, нерациональные и причудливые формы — и причины этого оставались загадочными до тех пор, пока не выяснилось: шутники-программисты задали КРИ промпт «смоделировать и создать семиногого барана без мозжечка» (раздела мозга, отвечающего за координацию движений). Что и ввело суперкомпьютер, честно пытавшийся выполнить задачу, в состояние полного изумления и цифровых галлюцинаций не хуже LLM пару лет назад, и помимо конвульсирующих семиногих роботов окрестности оказались заполнены робоконструкциями самых невероятных и нелепых форм.

Иллюстрация к «Загадке седьмой ноги» чешского художника Урбана Эрвина

Следом идёт куда более мрачный рассказ «Свечи перед пультом», который повествует о попытке переноса в Новосибирском институте биологического кодирования на цифровой носитель сознания умирающего гения науки, японского академика Окада. Объём информации, по словам одного из персонажей, составляет «сто двадцать триллионов мегабит» (порядка 14 эксабайов или 14 000 петабайтов, чуть больше всего глобального интернет-трафика за 2004 год):

Дано: комплекс физиологических нейронных состояний (говоря по-простому — живой мозг) жестко кодируется по третьей системе Каспаро — Карпова на кристаллическую квазибиомассу. При должной изоляции жесткий код на кристаллической квазибиомассе сохраняется при нормальном уровне шумов весьма долго, — время релаксации кода составляет ориентировочно двенадцать тысяч лет. Времени достаточно. Требуется найти: способ перевода кода биомассы на живой мозг, то бишь на комплекс физиологических функционирующих нейронов в нуль-состояниях. Кстати, для этого требуется еще и живой мозг в нуль-состоянии, но для такого дела люди всегда находились и найдутся — например, я… Эх, все равно не разрешат. О живом мозге Каспаро и слышать не хочет. Вот чудак! Сиди теперь и жди, пока ленинградцы построят искусственный. Вот… Короче говоря, мы закодировали мозг Окада на кристаллическую биомассу. Мы имеем шифр мозга Окада, шифр мыслей Окада, шифр его «я». И теперь требуется найти способ перенести этот шифр на другой мозг. Пусть искусственный. Тогда Окада возродится. Зашифрованное «я» Окада снова станет действующим, настоящим «я». Вопрос: как это сделать? Как?

Эксперимент первый в истории, привлечены все профильные специалисты планеты, и в радиусе 20 км строго запрещены любые электроприборы, не задействованные непосредственно в процессе переноса — именно поэтому всё проводится при свете свечей и факелов. Данные с мозга академика записывают в 20 специально построенных дата-центров… но до смерти мозга не успевают снять последние 2%, и дальнейшая судьба эксперимента остаётся за открытым финалом.

Текст довольно меланхоличен и неожиданно мрачен для в целом утопичного сборника, а измождённые не первыми сутками без сна участники эксперимента в электроизолирующих балахонах описаны похожими на участников странного алхимического ритуала

В вышедшей двумя годами спустя «Далёкой Радуге» (1963) капитан звездолёта Леонид Горбовский, один из центральных персонажей всего цикла, рассказывает собеседникам о двух связанных с вычислительными машинами случаях повышенной странности и криповости:

— Например, Массачусетская машина. Вы, конечно, должны помнить. Сейчас о ней вспоминают редко. Угар кибернетики прошел. Знаете, это древнее опасение: машина стала умнее человека и подмяла его под себя… Полсотни лет назад в Массачусетсе запустили самое сложное кибернетическое устройство, когда-либо существовавшее. С каким-то там феноменальным быстродействием, необозримой памятью и все такое… И проработала эта машина ровно четыре минуты. Ее выключили, зацементировали все входы и выходы, отвели от нее энергию, заминировали и обнесли колючей проволокой. Самой настоящей ржавой колючей проволокой – хотите верьте, хотите нет.
— А в чем, собственно, дело? — спросил Банин.
— Она начала вести себя, — сказал Горбовский.
— Не понимаю.
— И я не понимаю, но ее едва успели выключить.
— А кто-нибудь понимает?
— Я говорил с одним из её создателей. Он взял меня за плечо, посмотрел мне в глаза и произнес только: «Леонид, это было страшно».
— Вот это здорово, — сказал Ганс.
— А, — сказал Банин. — Чушь. Это меня не интересует.
— А меня интересует, — сказал Горбовский. — Ведь её могут включить снова. Правда, она под запретом Совета, но почему бы не снять запрет?

Леонид Горбовский — один из центральных персонажей мира Полудня Стругацких, он до сих пор неясным образом выживет в ходе событий «Далёкой Радуги», появится в большем числе произведений цикла, чем кто бы то ни было ещё и даже доживёт до XXIII века (родившись в XXI-м)

Что интересно, в написанных годом позже «Стажёрах» (1962) в качестве примера типичной журналистской утки упоминается «дух Буонапарте, вселившийся в Массачусетскую электронную машину». Дальше в беседе Горбовский рассказывает о втором эксперименте с компьютерными системами, пошедшем не совсем так: «казусе Чёртовой Дюжины», тринадцати «учёных-фанатиков», которые попытались стать киборгами и буквально срастить свои мозги и организмы с машинными. По словам одного из персонажей, они хотели избавиться от эмоциональных помех во имя безупречного разума, а также преодолеть ограничения органической плоти. Увы, но почти все они в итоге «разрушили себя», не справившись с возникшими побочными эффектами и проблемами. Единственный выживший к событиям участник «Чёртовой Дюжины», Камилл, объясняет позже Горбовскому, что опыт не удался прежде всего по психологическим причинам. Участники эксперимента действительно обрели огромные интеллектуальные и технические возможности, как бы даже не мистические — но оказались в ситуации тяжёлого экзистенциального кризиса из-за того, что у них по мере киборгизации «отвалились» многие человеческие эмоции, включая саму способность чего-то желать. «Вместо состояния «хочешь, но не можешь» — состояние «можешь, но не хочешь», это невыносимо тоскливо — мочь и не хотеть». Кроме того, несмотря на многолетние попытки прикидываться человеком в разных местах и на разных планетах, люди всегда испытывают рядом с Камиллом то, что сейчас мы называем «эффектом зловещей долины»: даже не предполагая в нём не вполне человека, практически каждый подсознательно видит в его поведении что-то неестественное, странное и отталкивающее. Киборг Камилл оказался буквально единственным человеком утопического мира Полудня, у которого нет ни одного друга — хотя с Горбовским они и нашли несколько лучший язык.

И фигура Камилла, и часть обсуждений в «Далёкой Радуге» — реакция Стругацких на актуальное в начале 60-х годов противостояние «физиков» и «лириков» в среде молодой советской интеллигенции: устами Камилла, Горбовского и других персонажей авторы критиковали крайности и тех, и других, считая, что обществу нужны и те, и другие, а в здоровой человеческой психике должны быть развиты и интеллект, и эмоциональная сфера

Куда более оптимистично к идее мыслящих машин подошёл Евгений Велтистов, выпустивший в 1964 году повесть «Электроник — мальчик из чемодана». Большинству миллениалов «Электроник» знаком прежде всего по фильму конца 1970-х годов — однако экранизация очень сильно отличается от исходника. Причём, на мой взгляд — не в лучшую сторону. Экранизация — по сути просто «янг эдалт» про подростка, которому повезло наткнуться на робота-двойника, и послать его учиться вместо себя, чтобы позже осознать некоторую неразумность такого решения. Повесть имеет совершенно другой смысл и настроение: это буквально гимн кибернетике для школьников, на каждой странице демонстрирующий преимущества занятий программированием и робототехникой. И действие там, в отличие от фильма, происходит в будущем, значительно более технически продвинутом, чем наш мир 2020-х годов: здесь давно привычны не только повсеместные компьютеры (с плоскими мониторами!) и видеосвязь, но и роботы, воздушные такси, подводные города и производственные центры, искусственный интеллект и автоматизация всего и вся стали нормой:

Горят ярким блеском раскаленные балки. Вот они входят на прокатный стан и появляются уже в виде тонких железных листов, а управляет этим процессом приземистый шкаф-автомат… Стоят в степи сотни вышек. Включает и выключает их, гонит нефть по трубам электронный диспетчер… Бегут по рельсам поезда, едут по улице троллейбусы и электробусы – их ведут тоже роботы… Остановившееся сердце тяжелобольного человека заменяет электронный приборчик. Жив человек, не умер!.. А рядом другая машина просматривает коллекции геологов и подсказывает, где искать уголь, где – нефть, где – алмазы… Теперь ведет рассказ Александр Сергеевич Светловидов. Скользя по экранам лучом фонаря-указки, он очень сжато и ясно говорит о том, как помогают электронно-вычислительные машины ученым: не только собирают материалы, обобщают факты, продумывают варианты, но и занимаются творчеством – дают новое решение проблем. Машины уже нашли такие доказательства теорем, которые никому из математиков не приходили в голову. Они просматривают за физиков фотографии элементарных частиц, сортируют их и высказывают свое мнение. И учёные, поблагодарив своих думающих помощников за открытие неизвестного прежде и за сэкономленное время, берутся за столь сложные теории, которые еще недавно были недоступны человеку.

Сыроежкин тут — не хулиган, раздолбай и двоечник, мечтающий «забить» на школу и петь песни под гитару, а юный изобретатель, искренне увлечённый учёбой в профильной кибернетической школе и особенно программированием, и имеющий лишь некоторые проблемы с дисциплиной и организованностью. В то же время, созданный профессором Громовым андроид Электроник в фильме куда более «очеловечен», чем в книге, где он с трудом понимает человеческие эмоции, вплоть до перегрузки ИИ, и сбегает от профессора из-за сбоя в системе, а не из возмущения и «бунта». Из-за плохого понимания человеков андроид периодически попадает в глупые ситуации. По сути, в книге Электроник и Сыроежкин — два довольно похожих персонажа с некоторыми противоположными крайностями, которые постепенно учатся друг у друга, тогда как в фильме Электроник практически во всём превосходит Сыроежкина, даже в социальных навыках — и убедительно имитирует его «взявшуюся за ум» версию в том числе перед собственными родителями. Если фильм — это скорее развлекательная лента с элементами мюзикла для подростков рубежа 70-х и 80-х, то книга — реклама кибернетики для учащихся школьного возраста, причём (особенно для своего времени) талантливая и убедительная.


В том же 1964 году, что и «Электроник — мальчик из чемодана», выходит и новый роман Ивана Ефремова «Лезвие бритвы». В отличие от «Туманности Андромеды», его действие происходило приблизительно в современные автору годы. Посвящён роман был не столько технологиям, сколько попыткам выяснить, как проложить путь от человека ХХ века к сверхчеловеку будущего, а также всё больше увлекавшей Ефремова теме скрытых возможностей человеческой психики и физиологии. Местами «Лезвие бритвы» откровенно уходит в сторону мистики и эзотерики. Главный герой Иван Гирин умеет (естественно, неким «строго научным образом») подчинять себе людей голосом не хуже матерей Бене Гессерит из «Дюны», а сюжет во многом крутится вокруг попыток советско-индийских исследователей и противостоящих им западных спецслужб с оккультистами заполучить меняющую психику древнюю корону из чёрных камней. Персонажи увлечённо обсуждают вопросы сексуальности, тантру и Шамбалу, экспериментируют с психоактивными веществами, вспоминают прошлые жизни и вообще творят много разного, чего мало ожидаешь от советской литературы. Неудивительно, что критика подвергла роман разгрому, издание 1964 осталось единственным до 1975 года (посмертное собрание), а полноценно его стали печатать только после начала Перестройки.

Стоит всё же уточнить, что в 60-е многое из того, что ныне считается явно антинаучным, даже многие академические учёные допускали как проявление пока неизвестных материальных процессов, темы вроде телепатии и телекинеза периодически обсуждались на страницах научных журналов, а военные и спецслужбы по обе стороны Атлантики тихо вкладывались в исследования вроде «обеспечение связи с погружёнными атомными подводными лодками с помощью телепатии»

Но и в «Лезвии бритвы» нашлось место упоминаниям кибернетики, хотя и в своеобразном ключе. Так, уже в начале протагонист Иван Гирин резко критикует слишком идеалистичные представления о человеческой психике, и настаивает на том, что без кибернетики в работе мозга разобраться невозможно:

Новая жизнь создаёт новые потребности, новые машины требуют новых людей, умеющих владеть своей психикой. Да и психику эту надо тренировать, укреплять, развивать. Но нам, материалистам, очевидно, что психика основана на физиологии, возникает и вырастает из нее, — следовательно, прежде всего нужно изучать их взаимосвязь, а она сложнее и устойчивее системы автоматизирования, то есть рефлексов. А мы, биологи, оказались беспомощны, не подготовлены к изучению работы мозга. Оперировали почти мистическими понятиями — разум, воля, эмоции. Пока физики и математики не показали, не ткнули носом в кибернетику. Тогда и стало ясным, с какой наисложнейшей постройкой нам приходится иметь дело. Но создать институт, посвященный психофизиологии, еще не догадались, а надо бы несколько таких научных центров (...) Кибернетику тоже не так давно считали чепухой. А именно кибернетика дала нам возможность впервые создать научное представление о работе мозга.

Дальше персонажи обсуждают и обратную сторону сходства мозга и вычислительных машин: они считают, что уже скоро компьютеры смогут писать музыку и вообще создавать объекты искусства, скорее всего посредственные — «но ведь и среди людей множество посредственностей». Гирина в острые моменты сравнивают с «безжалостной мыслящей машиной», а сам он сожалеет, что «еще не созданы машины для чистки мозгов от мусора».

По сути, Ефремов в «Лезвии бритвы» продвигал идею мозга как биологической нейросети, работу которой можно понять только с точки зрения кибернетики, и которая способна при правильном использовании давать значительно более впечатляющие результаты, чем обычно получается

Ну а в 1965 году у Стругацких выходит «Понедельник начинается в субботу», «сказка для научных сотрудников младшего возраста». Где впервые в отечественной литературе протагонистом становится программист, Александр Привалов. Его, как редкого, дефицитного, и при этом очень нужного специалиста лихо хантят на работу в весьма необычное место: НИИ ЧАВО, научно-исследовательский институт чародейства и волшебства.

Потом горбоносый спросил: «А где вы работаете?» Я ответил. «Колоссально! — воскликнул горбоносый. — Программист! Нам нужен именно программист. Слушайте, бросайте ваш институт и пошли к нам!» — «А что у вас есть?» — «Что у нас есть?» — спросил горбоносый поворачиваясь. «Алдан-3», — сказал бородатый. «Богатая машина, — сказал я. — И хорошо работает?» — «Да как вам сказать…» — «Понятно», — сказал я. «Собственно, ее еще не отладили, – сказал бородатый. — Оставайтесь у нас, отладите…» — «А перевод мы вам в два счета устроим», – добавил горбоносый. «А чем вы занимаетесь?» — спросил я. «Как и вся наука, — сказал горбоносый. — Счастьем человеческим». — «Понятно, — сказал я. — Что-нибудь с космосом?» — «И с космосом тоже», — сказал горбоносый.

Часть персонажей «Понедельника»

Там, в неком подобии вполне реальных закрытых научных центров СССР тех лет, трудится коллектив самых настоящих и очень разношёрстных магов. Все события трёх новелл книги мы видим глазами именно Саши Привалова — который обслуживает все вычисления института на ЭВМ «Алдан-3», выполняет прочие задачи вроде дежурства по графику в новогоднюю ночь, сталкивается с проблемами вроде профессора Выбегаллы, и попутно с переменным успехом учится основам практической магии сам.

Здесь стоял мой «Алдан». Я немножко полюбовался на него, какой он компактный, красивый, таинственно поблескивающий. В институте к нам относились по-разному. Бухгалтерия, например, встретила меня с распростертыми объятиями, и главный бухгалтер, скупо улыбаясь, сейчас же завалил меня томительными расчетами заработной платы и рентабельности. Жиан Жиакомо, заведующий отделом Универсальных Превращений, вначале тоже обрадовался, но, убедившись, что «Алдан» не способен рассчитать даже элементарную трансформацию кубика свинца в кубик золота, охладел к моей электронике и удостаивал нас только редкими случайными заданиями. Зато от его подчиненного и любимого ученика Витьки Корнеева спасу не было. И Ойра-Ойра постоянно сидел у меня на шее со своими зубодробительными задачами из области иррациональной метаматематики. Кристобаль Хунта, любивший во всем быть первым, взял за правило подключать по ночам машину к своей центральной нервной системе, так что на другой день у него в голове все время что-то явственно жужжало и щелкало, а сбитый с толку «Алдан», вместо того чтобы считать в двоичной системе, непонятным мне образом переходил на древнюю шестидесятеричную, да еще менял логику, начисто отрицая принцип исключенного третьего. Федор же Симеонович Киврин забавлялся с машиной, как ребенок с игрушкой. Он мог часами играть с ней в чет-нечет, обучил ее японским шахматам, а чтобы было интереснее, вселил в машину чью-то бессмертную душу – впрочем, довольно жизнерадостную и работящую. Янус Полуэктович (не помню уже, А или У) воспользовался машиной только один раз. Он принес с собой небольшую полупрозрачную коробочку, которую подсоединил к «Алдану». Примерно через десять секунд работы с этой приставкой в машине полетели все предохранители, после чего Янус Полуэктович извинился, забрал свою коробочку и ушел.

Корнеев учит Привалова делать дублей

Ну а завязка третьей новеллы прямо связана с тем, что его «Алдан-3» опять угодил в ремонт из-за очередных попыток сотрудников НИИ с биографиями, уходящими куда-то в Бронзовый век, использовать его вычислительные мощности для решения очень специфических задач.

Вчера в одиннадцать часов вечера в электронный зал пришел Кристобаль Хозевич и, как всегда, подсоединился к «Алдану», чтобы вместе с ним разрешить очередную проблему смысла жизни, и через пять минут «Алдан» загорелся. Не знаю, что там могло гореть, но «Алдан» вышел из строя надолго, и поэтому я, вместо того чтобы работать, должен буду, подобно всем волосатоухим тунеядцам, бесцельно бродить из отдела в отдел, жаловаться на судьбу и рассказывать анекдоты.

Роботы появляются в путешествии Привалова в «воображаемое будущее» — причём по обе стороны железной стены в довольно мрачном виде. По советскую сторону Саша наблюдает, как за изобретателем гонится паукообразный механизм, а тот голосит «это самопрограммирующийся кибернетический робот на тригенных куаторах с обратной связью, которые разладились и… Ой-ой, он меня сейчас расчленит!». По западную сторону изрядно задолбаный солдат из мира вечной войны рассказывает, что «слева от рва человечество доживает последние дни под пятой свирепых роботов: роботы там сделались умнее людей, захватили власть, пользуются всеми благами жизни, а людей загнали под землю и поставили к конвейерам».

Увы, но при множестве иллюстраций к «Понедельнику» некое подобие компьютера Привалова угодило в кадр только на обложке минского издания 1986 года

«Понедельник начинается в субботу» открывает новую эру в изображении ЭВМ в отечественной фантастике. Несмотря на фантастический, отчасти фэнтезийный сеттинг, и программист Саша Привалов, и условная ЭВМ «Алдан-3» — это уже не образы будущего, а отражение современности самих авторов. Очень похожие программисты в те годы во всё большем числе работали в советских НИИ на очень похожих ЭВМ — пусть и решали задачи, не связанные с поиском смысла жизни или оптимизацией фаз алхимических процессов. А потом, нередко, шли читать научную фантастику.

© 2025 ООО «МТ ФИНАНС»

Telegram-канал со скидками, розыгрышами призов и новостями IT ?